<<
>>

РЕПРЕЗЕНТАТИВНОСТЬ КЛАССИКИ

Всякая редукция, аналогичная социологистскому способу рассуждения, в исследованиях науки неудовлетворительна, поскольку подчиняет классичность «внешним» факторам детерминации.

Это экстернализация классики. Однако неудовлетворительной в социологизме оказывается не только экстернальность. Вряд ли ин- терналистская перспектива анализа, в которой причины классика- лизации того или иного автора атрибутируются исключительно содержанию его трудов, окажется достойной альтернативой социологизму.

Несостоятельной нам представляется любая замкнутая модель классичности, постулирующая: «Классика — это X, Xдолжно объясняться через Л». Подобная «петля в объяснении» исключает какую бы то ни было возможность построения «моста» между миром идей и миром их социального обращения. Однако прежде чем перейти к обоснованию необходимости такого «моста», следует вернуть в спор о классике содержание классических работ, отвлечься от обстоятельств рецепции, трансцендировать социологизм. Одним словом, нужно вернуться к «“самим” текстам». Для этого необходима иная — социологическая, но не социологистская— логика анализа классического наследия. И, следовательно, другая — консистентная, но не замкнутая — модель классичности.

До определенной степени альтернативой логике рецепции является логика репрезентации. Если социологизм акцентирует «социальное происхождение» классики, то логика репрезентации подчеркивает репрезентативную ее природу. Описывая различные аспекты классичности, немецкий историк К. Кёнке сформулировал этот тезис следующим образом: «Подлинная классичность состоит, быть может, в том, что некоторому лицу и его произведениям сообщается как бы надындивидуальное значение, так что этот человек оказывается одновременно типом и репрезентантом чего-либо, но при этом ничуть не теряет своей личной значимости» [Kohnke 1996:

15]. Утверждая, что имя классика в повседневном обиходе науки есть «знак», мы указываем на связь этого имени с некоторым комплексом идей, включенных в корпус наличного знания социологического теоретизирования, а также с другими именами.

Наличное знание («knowledge in hand») означает в данном случае знание непроблематичное, очевидное. Это «общие места» социологического рассуждения. Чем очевиднее и непроблематичнее такое знание — тем авторитетнее классик. Поэтому «исследователи» (те, кого Александер называет «practitioners») редко читают и перечитывают авторитетного классика. Его концепты не требуют дополнительного переосмысления и новой операционализации, они уже составляют общее место рассуждения.

Этот парадокс частично объясняет то, каким образом значительная часть советского социологического сообщества, не читая Парсонса, оказалась в числе правоверных парсонсианцев. Имя Парсонса не только репрезентировало привычные понятия «социальной стратификации», «институтов», «систем» и «функций», но «...было олицетворением социологии кок таковой» (А.Ф. Филиппов). Аналогичным образом дело обстоит со многими классическими ходами мысли, включенными в запас наличного знания социологического рассуждения: «классоцентричные» объяснительные модели формулируют те, кто никогда не читал Маркса, к ценностно-рациональной мотивации экономического поведения апеллируют те, кто никогда не читал Вебера. Знание первоисточников не требуется для развития заложенных в них тезисов, если тезисы эти уже «пущены в обращение» и обладают высокой «ликвидностью» в регулярных научных коммуникациях.

«Рутинизированный классик», «классик в обиходе» оказывается не создателем, а репрезентантом определенной совокупности теоретических установок, до-теоретических интенций, фундаментальных различений, способов аргументации, моделей рассуждения, типов используемых данных и методов работы с ними. Имя классика может выступать и в качестве символа (тогда имеет место отсылка к «надындивидуальному значению», о котором пишет Кёнке, формируется «аппрезентативное соотнесение высшего порядка», о котором говорит Шюц), и в качестве индекса (и тогда это ассоциативная связь: говорим «Мосс» — подразумеваем «Дюркгейм»).

Не задаваясь пока вопросом о причинах установления такой репрезентативности, попытаемся выделить необходимый минимум

связей, которые обеспечивают имени классика непроблематичное хождение в мире социологического дискурса, превращая его в разменную монету академической повседневности.

Поддержание «классической репрезентативности» зависит от трех типов связей. Во-первых, от внутренней согласованности. Создателям теоретических систем, в которых каждое понятие связано с каждым другим, схема рассуждений ясна и непротиворечива, а аргументация выстроена по правилам формальной логики (Э. Дюрк- гейм), проще войти в пантеон классиков, нежели выдающимся эмпирикам, добившимся заметных результатов в наблюдении социальной реальности, но не выстроивших с использованием этого материала никакой фундаментальной теоретической конструкции (П. Лазарсфельд).

Во-вторых, «классическая репрезентативность» зависит от внешней согласованности — т. е. от встроенности предложенного теоретического аппарата в корпус социологического знания и, что особенно важно, от его согласованности с аксиоматическим ядром дисциплины. Так, теоретические конструкции М. Вебера, Т. Парсонса и К. Маркса до сих пор успешно применяются в исследованиях социальной стратификации. При том, что предлагаемые в этих подходах интерпретации исследуемого предмета противоположны и взаимно исключают друг друга, ни один из них не подвергает сомнению основную аксиому стратификационных изысканий — существование социального неравенства как такового.

Не меньшее значение имеет третий тип связи — связи хорошо распознаваемого и встроенного в корпус социологии комплекса идей с именем классика. Имена «Дюркгейм», «Вебер», «Парсонс» становятся маркерами теоретических комплексов «социологизм», «понимающая социология», «структурный функционализм» и ассоциированных с ними построений. Эта связь делает излишним чтение самих классиков — их имена лишь маркируют общие места в научной дискуссии.

Наличие всех трех типов связности (внутренней, внешней и ассоциативной) делает автора той или иной концепции «удобным» классиком. Его имя недвусмысленно отсылает к определенной логике рассуждения, сама эта логика внятно распознается на фоне иных теоретических конструкций, и — что не менее важно — не возникает противоречия между данной логикой и фундаментальными аксиомами социологического мышления.

Напротив, признание классическими работ, не удовлетворяющих этим условиям, создает неудобства для их интерпретации: невозможность идентификации всех идейных источников и задействованных теоретических ресурсов, разрозненность и фрагментарность исследований, трудности заимствования концептов, не соотнесенных с традиционной проблематикой.

Таковы отличительные черты «неудобной» классики. Существование ее бросает вызов истории дисциплины, затрудняя классификации «парадигм» и «подходов». По сей день неудобная классика остается слепым пятном метатеоретизирования, не вписываясь в конвенциональные бинарные оппозиции (реализм/номинализм, объективизм/субъективизм и т. д.). Она стоит в стороне от процесса накопления научного знания, каким он описывается, например, в концепции Т. Куна: неудобная классика как таковая не опрокидывает прежних конвенций и ничего не предлагает взамен устоявшейся картины мира. Ее предназначение — стимулирование социологического воображения, повышение чувствительности к тонким различиям (сенсибилизация науки), обозначение пределов социологического теоретизирования.

Именно поэтому неудобная классика не укладывается в различение «старого» и «нового» классического наследия. Для теоретической социологии Георг Зиммель (некогда записавший в своем дневнике: «Наследство, которое я оставлю, похоже на разменный чек; деньги распределены, и каждый вкладывает свою часть в то дело, которое соответствует его натуре, забывая, чем он обязан этому наследству» [Georg Simmel 1958:195]) также неудобен в качестве классика, как и Ирвинг Гофман.

Теоретические построения Гофмана лишены тех устойчивых связей, которые позволили бы говорить о его бесспорной классичности. Самое очевидное: отсутствие ассоциативной связи между именем Гофмана и теми яркими, но разрозненными концептуализациями повседневной социальной жизни, которые сегодня становятся общими местами социологического теоретизирования. Понятия «стигмы», «тотального института», «фрейма» находят широкое применение в теоретических изысканиях, но не отсылают к имени Гофмана, не репрезентируют его классичность.

Вторая «несогласованность» — теоретические построения Г офмана с трудом допускают возведение к аксиоматическим основаниям социальной науки. Г офман сознательно превращает аксиомы в проблемы, подвергает сомнению то, что для блага дисциплины

должно находиться «вне подозрений».

Так, в картине мира, нарисованной Гофманом в «Представлении себя другим», люди руководствуются отнюдь не стремлением к достижению собственных целей и не вбитыми в них социализацией императивами, а легкомысленным желанием произвести хорошее впечатление на других (так называемая «экспрессивная интенция» социального действия). Социолог может допустить, что человек по природе своей корыстен или, напротив, альтруистичен, добр или зол, рефлексивен или запрограммирован воспитанием, — и ни одно из этих априорных предположений не помешает построить собственно социологическую теорию, потому что каждый из этих выборов встроен в одну из традиционных логик понимания социальной жизни. Однако утверждение идеи «производства впечатлений» как основания общественного порядка не вписывается в ряд аксиом социологического мышления.

Наконец, третья отличительная характеристика творческого наследия Гофмана — «внутренняя несогласованность» его работ. Теоретические построения Гофмана не образуют в своей совокупности никакой стройной системы. Концептуальные различения привлекаются им из антропологии, лингвистики, психологии, этологии, теории музыки, театрального искусства и кинематографа для описания частных случаев повседневных интеракций.

В то же время есть очевидная связь между «внутренней несогласованностью», «гипертрофированным вниманием к частностям» и тем, что используемые Гофманом теоретические различения не являются исконно социологическими. Подобный эклектичный, на первый взгляд, импорт концептов обуславливает одно из самых серьезных «неудобств» использования результатов гофмановских исследований в последующих теоретических изысканиях. Развитие отдельных предложенных Гофманом тем, с опорой на его же концептуальный аппарат, приводит к загадочной «миграции» понятий: импортированные из некоторой смежной области, обогащенные теоретическими ресурсами социологии, они обнаруживают тенденцию к экспорту в другие дисциплины.

Например, понятие «фрейма», заимствованное из психологической теории коммуникации, экспортируется затем в когнитивноориентированные исследования речевого поведения и когнитивную лингвистику (Р.

Шэнк и Р. Эбельсон). Комплекс понятий «стратегического взаимодействия», разработанных И. Гофманом с привлечением аппарата теории игр, возвращается в экономические работы,

под влиянием которых и был некогда создан (Т. Шеллинг). Концепты, закрепленные Гофманом в языке социологии, пролиферируют, не только перекочевывая в области своего прежнего обитания, но захватывая новые ареалы в лингвистике, психологии, когнитивисти- ке. Даже те понятия гофмановской теории, которые не покидают границ социологической дисциплины, более всего оказываются востребованными в «приграничных» областях: концепция «стигмы» становится теоретическим ресурсом социологии этничности, понятие «тотального института» (не без влияния М. Фуко) закрепляется в исследованиях пенитенциарных систем, идеи фрейм-анализа активно используются в социологии времени (Э. Зерубавель) и анализе разговоров (Э. Щеглофф).

Такая «мобильность концептов» гофмановской теории, их частая миграция между дисциплинарными и предметными областями заставляет вспомнить правило, сформулированное Гофманом применительно к организации повседневной жизни: наибольшим потенциалом трансформации обладают те формы взаимодействия, которые сами являются результатами трансформации. Там, где уже имеет место переключение, повторная трансформация более вероятна. Применительно к научной коммуникации данное правило означает: те концепты, которые не являются «исконно социологическими», а заимствованы из других «словарей описания» — например, из словаря обыденной речи или из словаря других дисциплин, — более подвержены пролиферации (расширению «ареала» использования), становясь предметом последующих трансформаций. Почему? На примере терминологического импорта в работах Гофмана можно попытаться проследить истоки этого аспекта теории фреймов.

Мы предполагаем, что причина описанной выше «мобильности концептов» кроется в механизме метафорической концептуализации— используемые И. Гофманом понятия приобретают терминологическую нагрузку за счет метафорического соотнесения с понятиями из других «конечных словарей». Так, категориальный аппарат социальной драматургии, изложенный в книге «Представление себя другим в повседневной жизни», выстроен на фундаменте театральной метафоры. Благодаря этой работе понятия «исполнение», «реквизит», «труппа», «передний и задний план», «вера в исполняемую партию», «выход из роли» стали инструментами социологического анализа повседневного «управления впечатле

ниями» («impression management»). В других работах (например, в популярной статье «Там, где действие») Гофман активно эксплуатирует метафорику азартных игр, встраивая в свою аналитическую схему концепты «ставка», «шанс», «пари», «джек-пот», «блеф» [Goffman 1967]. В дополнение к этому во всех своих текстах Г офман активно заимствует слова обыденного языка, отчего теоретическими концептами становятся понятия «лицо» («face»), «притворство» («make-believe»), «жертва» («mark»), «прикид» («put-оп»), «манера» («demeanor») и т. д.

В итоге, уличные мошенничества, театральные представления и азартные игры оказываются не только (и, может быть, не столько) предметом исследований Гофмана, но источниками метафор, задающих наше видение повседневной социальной жизни, конституирующих оптику ее изучения. Поэтому, вероятно, следует сделать поправку к приведенному выше поспешному выводу: не «концептуальные различения привлекаются им из антропологии, лингвистики, теории музыки и кинематографа для описания частных случаев повседневных интеракций», а изучение частных случаев повседневных интеракций позволяет Гофману предложить метафоры, развить которые можно лишь с привлечением концептуальных различений из перечисленных областей. Например, обращение Гофмана к категориальному аппарату теории игр было стимулировано серией наблюдений, проведенных им в казино Лас-Вегаса. Именно метафора — в данном случае метафора «повседневная жизнь как азартная игра» — становится каналом терминологического импорта.

Терминологический импорт — тоже своего рода трансформация, переключение: перенесение концепта из одной контекстуа- лизирующей его системы фреймов в другую. Говоря это, мы сами предпринимаем попытку переключения, переключаем концепт «переключение» из словаря гофмановской социологии повседневности в словарь социологии науки. Впрочем, мы уже проделали нечто подобное выше, когда сформулированное Гофманом правило «наибольшим потенциалом трансформации обладают те формы взаимодействия, которые сами являются результатами трансформации» перевели как «концепты, которые заимствованы из других “словарей описания”, более подвержены пролиферации и чаще становятся предметом последующих трансформаций». Таким образом, мы подвергли «последующей трансформации» (переключению) концепт «переключение». Именно последующей, потому что этот

концепт уже является результатом переключения — он заимствуется Гофманом из словаря теории музыки. Напомним, что музыкальным «прототипом» переключения является понятие «транспонирование»: перевод музыкальной фразы из одной тональности в другую.

Итак, концепт «переключение» закрепляется в словаре социологии повседневности благодаря переключению, совершенному Гофманом. Другое транспонированное им понятие, укоренившееся в социологическом дискурсе посредством метафорической концептуализации, — «фрейм». Однако как согласуются все эти метафоры в языке социологии повседневности Гофмана? Здесь мы вплотную подходим к пониманию того, как связаны терминологический импорт, метафорическая концептуализация и «внутренняя несогласованность» работ неудобного классика. Дело не в том, что неудобный классик чаще других прибегает к метафоре в своем теоретизировании, а в том, что используемые им метафоры совместимы, но не согласованы.

Совместимость — это способность формировать общий образ. Например, теоретические метафоры «фрейм как кадр» и «переключение как транспонирование» совместимы, они позволяют лучше понять перенесение некоторых повседневных взаимодействий в иную систему координат, где эти взаимодействия иначе «кадрируются», «монтируются» и, в итоге, перестают быть повседневными. В то же время две эти метафоры не согласованы — они не соотнесены с более общим концептом. Поэтому у неудобного классика Ирвинга Гофмана нет своей «большой базовой метафоры», которыми изобилует социологический дискурс: «общество как организм», «общество как система», «общество как конструкция», «социальная жизнь как конфликт», «социальная жизнь как текст» и т. д.[40] Используемые им концепты встроены в разные метафорические ряды. Они отсылают не друг к другу, а к иным концептам и доконцептуальным интуициям, которые локализованы «за гранью» собственно социологической коммуникации и становятся доступны социологическому рассуждению только благодаря метафорам.

Метафорическая концептуализация отчасти позволяет увидеть истоки «миграции понятий» гофмановской социологии, частое пересечение ими границ предметных и дисциплинарных областей. Отсюда

некоторая «маргинальное^» неудобной классики вообще и гофмановской социологии в частности: метафорическая концептуализация имеет вид «Хкак К», где собственно социологическим предметом, требующим осмысления, является X, a Y, благодаря которому Остановится доступным социологическому исследованию, не принадлежит множеству социологических концептов. Отсюда смещение внимания — уход в теорию игр («социальная жизнь как азартная игра»), в теорию кинематографа («социальная жизнь как совокупность ска- дрированных и смонтированных отрезков деятельности»), в театральное искусство («социальная жизнь как управление впечатлениями») и т. д. Возможно, поэтому неудобная классика вызывает сомнения не только в классичности автора, но и в его дисциплинарной принадлежности, что хорошо заметно на примере самого Гофмана. 

<< | >>
Источник: Вахштайн B.C.. Социология повседневности и теория фреймов. 2011

Еще по теме РЕПРЕЗЕНТАТИВНОСТЬ КЛАССИКИ:

  1. ПРИЛОЖЕНИЕ 6 Расчет случайной ошибки репрезентативности
  2. 3. Подбор прямой и репрезентативный
  3. СТРАТЕГИИ ФРЕЙМИРОВАНИЯ «НЕУДОБНОЙ КЛАССИКИ»
  4. Греческая классика
  5. Концепция классиков
  6. Категория заработной платы у классиков
  7. Динамика заработной платы в теориях классиков
  8. Как ориентироваться в изданиях трудов классиков марксизма-ленинизма
  9. ИЗУЧЕНИЕ КЛАССИКИ
  10. Ранняя классика
  11. 8.1.2. Устарела ли классика?
  12. Русские социологи-классики об этносах
  13. 2. Первобытная история в трудах классиков марксизма-ленинизма
  14. § 4. Французская школа этносоциологии. Классики социологии. Структурная антропология
  15. Глава третья ФРЕЙМ КАК СХЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ: ИССЛЕДОВАНИЕ «НЕУДОБНОЙ КЛАССИКИ»
  16. Юнг К.Г.. Психологические типы. М.: Университетская книга: АСТ — 720 с. — (Классики зарубежной психологии)., 1998
  17. Юрий Федосюк Что непонятно у классиков, или Энциклопедия русского быта XIX века
  18. Юрий А. Федосюк. Что непонятно у классиков, или Энциклопедия русского быта XIX века, 2003