<<
>>

1 Афинская демократия перед судом истории

Взгляд сквозь века

Основная задача современной России — построение подлинно демократического общества и государства. Одним из инструментов этого является знание предшествующих демократических обществ.

К их числу, несомненно, следует отнести Афины эпохи классики, которые в историографии Нового времени обычно рассматриваются как совершенная форма государства, созданного в классической древности. Обращение к афинскому опыту объясняется тем, что политическая организация и функционирование афинской демократической системы освещены в источниках с наибольшей полнотой, в силу чего очень часто, когда современный автор говорит об античной демократии, он прежде всего имеет в виду Афины. «И хотя политический опыт античности не может быть механически пересажен на почву Нового времени, в интересующем нас плане — в плане строения и достижений демократического строя — он заслуживает пристального внимания и изучения» (Фролов. Э. Д. Парадоксы истории. С. 147).

Демократия античной эпохи была объектом пристального внимания историков и политологов последующих времен. На каждом из этапов развития общества обращались к опыту античной демократии, восхищаясь ею или порицая ее. Сопоставление демократии античной и современной мы видим и в наши дни.

Все это делает понятной и обоснованной тему данного спецкурса — «Античная и современная демократия: новые подходы к сопоставлению». Истории и особенностям демократии Афин посвящено столько исследований, что историографическое рассмотрение их само могло бы стать содержанием отдельного курса. Однако в настоящем спецкурсе мы рассмотрим только самые общие вопросы, не вникая в детали.

Одной из главных трудностей в постижении сущности и особенностей афинской демократии, очевидно, следует считать отсутствие развернутых теоретических построений у сторонников демократического строя. Действительно, кроме «Надгробной речи» Перикла в труде Фукидида и немногих сведений о взглядах Протагора, пожалуй, никакой иной достоверной информации о демократической политической теории у нас нет.

В то же время все наиболее яркие представители теоретической мысли Афин в той или иной степени были противниками демократии или по крайней мере радикальной демократии. Говоря словами С. Г. Карпюка, «...в отличие от своих оппонентов (противников демократии), сторонники демократии не смогли (или не хотели?) создать стройной теории, а попытки ее реконструкции скорее всего так и не смогут увенчаться успехом» (Общество, политика и идеология классических Афин. С. 10). Н и Геродот, ни Фукидид не уделяли большого внимания теоретическим вопросам, связанным с функционированием демократических институтов. Фукидид явно был сторонником олигархического правления в умеренной форме. В его картине истории Афин демос характеризуется сугубо отрицательно, он считается, в частности, органически не способным принимать рационально взвешенные решения.

Сократ, Платон, Исократ, Аристотель — все они осуждали правление «толпы», каковой считали афинский демос. Эта схема ока зала огромное влияние на развитие более поздней историографии. Антидемократическая традиция была воспринята теоретиками эпохи эллинизма и римского времени. В эллинистическую эпоху решительным критиком афинской системы являлся Полибий, определявший Афины как хаотическое государство, которое не было способно выдержать серьезные испытания. Столь же отрицательно относился к афинскому строю Цицерон: он особо подчеркивал «неблагодарность» афинской толпы по отношению к своим лидерам. Хотя Ливий прямо не писал об Афинах классического периода, но и он способствовал созданию их негативного образа благодаря характеристике римского плебса, который постоянно уподоблялся афинскому демосу. Резко критичен по отношению к политическому строю Афин Диодор. Плутарх — наиболее важный на протяжении нескольких столетий источник для реконструкции греческой истории классического периода — видел в афинской политике действия безответственных демагогов и преследования наиболее выдающихся лидеров толпой.

В средние века афинская демократия практически была неизвестна.

Эпоха Возрождения, казалось бы, должна была привлечь внимание к политическому опыту Афин, но уровень знаний гуманистов часто бывал недостаточным для каких-либо теоретических построений. Макиавелли и Гвиччиардини идеальный образ античного государства видели скорее в Спарте, чем в Афинах.

Несколько иной была ситуация в более северных странах. Сочинение французского гуманиста Жана Бодэна «Шесть книг о государстве», опубликованное в 1576 г., приобрело широчайшую популярность. Здесь впервые с античных времен особое внимание уделялось Афинам. Их государственный строй Бодэн определял как образец «народного государства» и на примере Афин доказывал его «зло». «Требовать совета у множества — это все равно что требовать мудрости у сумасшедшего», — писал Бодэн, называя афинский демос «звероподобным». Бодэн оказал значительное влияние на английского роялиста XVII в. Роберта Филмера, произведение которого имело весьма красноречивый подзаголовок: «Защита естественной власти королей против неестественной власти народа». Для него Афины служат примером зла народного правительства. По его словам, «власть народа более кровава, чем власть тирана». В XVIII в. в Англии к Афинам обратились в ходе дискуссий о так называемом «ответственном правительстве». Первым в эту дискуссию вступил Джонатан Свифт своим эссе под названием «Рассуждения о спорах и несогласиях между знатью и простым народом в Афинах и Риме и о тех последствиях, которые они имели для обоих этих государств». Свифт, как считают, был первым, кто широко черпал аргументы из афинской истории в дискуссиях с современниками. Хотя Афины уже имели своих защитников в Англии, господствующее мнение все же оставалось резко враждебным, и тогдашних английских министров сравнивали с Периклом, который «развратил народ подкупами».

Во Франции в XVIII в. плохо знали Афины, но тем не менее афинский строй чаще порицался, чем восхвалялся. Автор первого пособия по древней истории, написанного для юношества, Шарль Роллэн подчеркивал, что «непостоянство и изменчивость были основными чертами афинян» в V в., а в IV в.

«любовь к покою и удовольствиям почти полностью уничтожила любовь к славе, свободе и независимости», и этот процесс начал Перикл — «первый протагонист дегенерации и коррупции». Позднее подобные обвинения повторяли Мабли и Бартелеми. Бартелеми в своем многотомном сочинении «Путешествие юного Анахарсиса в Грецию» резко нападал на Афины, а Мабли видел настоящую демократию в Спарте. Очень резко об афинском опыте высказывался и Руссо, считая, что «спартанцы — скорее полубоги, чем люди». Негативная оценка давалась Афинам и в «Энциклопедии». К числу немногих защитников Афин и ее демократии принадлежал Вольтер. Он прославлял государство афинян за его покровительство искусству, красноречию, свободе и торговле и возражал против широко распространенного мнения, согласно которому любовь к роскоши, имеющая своим результатом развитие торговли, неизбежно приводит к упадку.

Революционеры и в Америке времени борьбы за независимость, и во Франции в годы Великой революции мало обращались к примеру Афин. Хотя в дальнейшем сравнение американской и афинской демократии стало общим местом в науке, первоначально даже сам вопрос о необходимости классического образования и знания далекого прошлого был объектом жарких дискуссий. Следуя советам англичанина Пристли и француза Дидро, многие даже достаточно образованные американцы отвергали необходимость изучения древней истории и мертвых языков как абсолютно ненужных в Новом свете. Особенно активны были в этом отвержении квакеры. Бенджамин Франклин упрекал своих соотечественников за то, что они ищут политическую мудрость у греков и римлян, хотя было бы лучше, если бы они искали ее в своих собственных душах. Было бы полезнее, по его словам, чтобы они привезли из своих итальянских путешествий рецепт пармезана, чем копии древних надписей.

Отцы-основатели Соединенных Штатов Америки видели в Афинах скорее негативную модель и резко отвергали афинский опыт, и только немногие из них рассматривали Афины как образец для подражания. Мэдисон различал американские республики и «буйные демократии Древней Греции и современной Италии».

Согласно Джону Адамсу, народный суверенитет представлял угрозу собственности. Другая линия критики ими афинян заключалась в том, что они основали «антихристианскую цивилизацию», направив всю свою энергию на военные предприятия, и ставили славу выше добродетели. Когда во Франции и отчасти в Германии уже начали осознавать, что существует прямая связь между культурными достижениями Афин и их демократическим строем, американская интеллектуальная элита, следуя английским образцам, продолжала видеть в деятельности афинской демократии сцены непрекращающихся беспорядков и бедствий.

Французская революция для своего идеологического обоснования нуждалась в исторических прецедентах. Многие будущие революционеры отмечали, что толчком к их идейному республиканизму стало классическое образование. Однако представления об античной эпохе у них были достаточно смутными, в них смешивались Спарта, Афины, республиканский Рим. Якобинцы взывали к спартанскому опыту, жирондисты обычно отвергали и Спарту, и Афины, особенно же сильное влияние на них оказал республиканский Рим, и любимым героем стал Брут. Только очень немногие революционеры обращали свои взоры к афинянам. Например, Демулен называл их «самым демократическим народом мира». Излюбленной темой были упреки в адрес афинян за то, что они никогда не оценивали по заслугам своих вождей. Об этом, в частности, писал Робеспьер, сравнивая себя с Аристидом. Ожидая в тюрьме казни, он вспоминал Сократа и Фокиона — мучеников, пострадавших от неправого народного суда. Монархисты же, ссылаясь на революционный террор, находили полное сходство революционной Франции с древними Афинами.

В Англии, долго боровшейся с революционной и постреволю- ционной Францией, неприятие афинской демократии побуждало видеть в ее деятелях прообразы отчаянных революционеров. Так представляли себе жизнь древних Афин не только писатели и журналисты, но и историки. В многотомной «Истории Греции», написанной Митфордом, подчеркивалось сходство между Афинами и революционной Францией.

Митфорд, в частности, сопоставлял революционный трибунал Комитета общественного спасения времени Робеспьера с тиранией тридцати.

Только несколько позднее в образованном европейском обществе намечается перемена в отношении к Афинам. Начинается это движение в Германии, и связано оно со взглядами Винкельмана, который показал, что источником высочайшего искусства в Афинах стал их демократический строй. Аналогичные идеи мы находим у Шиллера, Гердера и других. Особенно велико было значение трудов Гегеля. Для развивавшегося английского либерализма слово «демократия» также перестало быть жупелом. Соответственно, происходит резкое отвержение взглядов Митфорда и на первый план выходят идеи Джона Стюарта Милля и его друга и единомышленника Дж. Грота — автора знаменитой «Истории Греции». Очевидно, в значительной мере благодаря ему на Западе распространился взгляд на афинскую демократию как совершенную форму государства. Именно с этого времени начинается триумфальное шествие идеи об афинской демократии как наиболее последовательном и ярком проявлении самого духа античной цивилизации, как прямой предшественнице современных демократических режимов и демократической идеологии. Античное искусство объявляется недосягаемым образцом (тезис Винкельмана: «Если хочешь быть неподражаемым, подражай грекам»), а вершиной античного искусства (со времен дискуссий о мраморах лорда Элгина) — искусство эпохи Перикла.

Афины воспринимаются как естественный и почти единственный центр всей культуры Эллады. Соответственно все, что было после Перикла или в лучшем случае после IV в. до н. э., рассматривается как упадок. Данный комплекс идей не остался достоянием узкого круга интеллектуальной элиты, а благодаря средней школе (в первую очередь классической) получил широчайшее распространение, став одним из краеугольных камней современного западного менталитета. Викторианская эпоха зашла очень далеко в уподоблении Англии того времени Афинам. Джон Пентланд Магаффи писал в 1874 г., что если бы образованного человека его времени внезапно перенесли в Афины эпохи Перикла, «он нашел бы жизнь и нравы странно похожими на наши собственные, странно современные».

Все вспоминали слова Перикла об Афинах как о «школе Эллады», откуда проистекало стремление ряда крупных городов объявить себя «новыми Афинами», прямыми наследниками древних Афин. Если в эпоху Возрождения граждане Флорентийской республики называли свой город «новыми Афинами», то теперь Виттенберг хотел считаться «Афинами на Эльбе»; на роль «новых Афин» претендовал также Эдинбург, а Богота стремилась заслужить славу «Афин Латинской Америки», но особенно много претендентов на эту роль было в Соединенных Штатах Америки, где первым выступил Бостон; Трансильванский колледж в Кентукки объявил себя Афинами Запада, а Афинами Юга называли себя Атланта и Нашвилль, но, правда, только последний построил свой собственный Парфенон.

Образ афинской демократии как своего рода идеал эксплуатировался самым беззастенчивым образом. Например, П. Клоше в 30-е гг. XX в., в период расцвета Французской колониальной империи, сопоставляя Афинский морской союз и Французскую колониальную империю, с чувством глубокого удовлетворения писал, что демократический строй метрополии — наиболее благоприятный режим для создания колониальных империй.

Конечно, были отдельные голоса, так сказать, «диссидентов», не согласных с господствующей схемой. Особенно сильно они звучали в германской историографии конца XIX — начала XX в. (И. Дройзен, К. Белох, Э. Дреруп). Для них афинский демократический режим — это «республика адвокатов», Демосфен — злейший враг прогресса, находившего выражение в «национальном единстве», к которому стремился Филипп II, а позднее Александр Македонский. Однако их голоса подавлялись преобладающим хором либерально мыслящих историков. Особенно усилились эти тенденции в 40-60-х гг. XX в. Благодаря тому, что немецкая официальная пропаганда отождествляла Германию со Спартой (в частности, поражение под Сталинградом сравнивалось с гибелью 300 спартанцев при Фермопилах), естественно, что интеллектуалы Запада взывали к афинскому примеру. То же самое наблюдается и позднее, в годы «холодной войны»: Америка (и вообще Запад) — это современные Афины, а Советский Союз — современная Спарта.

Для чего нужно это краткое историографическое введение? У него две задачи. Первая — показать, что каждый исторический период ставил перед собой вопрос: как соотносятся между собой античный мир и современность? Внутри него был другой, более конкретный вопрос: как соотносятся между собой античная (в первую очередь афинская) демократия и современность? Вторая — показать, что на протяжении веков оценка афинской демократии была скорее негативной, чем позитивной, и современный пиетет по отношению к ней — это результат конкретной исторической ситуации, а не нечто безусловно данное, лежащее в области аксиоматических положений. Все это позволит более рационально, sine ira et studio, рассмотреть некоторые проблемы афинской демократии в современной науке.

Конечно, невозможно коснуться всего, о чем следовало бы сказать. Я постараюсь выделить только самые, как мне представляется, важные работы последних десятилетий и наметить некоторые более общие тенденции в научной литературе, особенно под углом соотношения античной, в первую очередь афинской демократии и демократии современной.

Можно, видимо, считать, что нынешний этап дискуссий о характере афинской демократии был начат докладом известного немецкого ученого 3. Лауффера на Международном конгрессе историков в Стокгольме в 1960 г. — «Рабство в греко-римском мире». Возникновение античного рабства Лауффер напрямую связывает с демократической формой государственного устройства, считая образцами демократических полисов в этом отношении не только Афины, но также Коринф и Эгину. В полисах, стремившихся к экономической и политической экспансии, рабство было средством освободить граждан для выполнения стоявших перед ними политических задач. При этом Лауффер подчеркивает, что «рабство никоим образом не было ни экономической необходимостью, ни основополагающим элементом общественного порядка» (с. 84). Экономически необходимым он считает рабство только в немногих торгово-ремесленных полисах классического периода, в том числе в Афинах. Наличие здесь значительного и все увеличивающегося числа рабов Лауффер объясняет экономическими и политическими причинами: созданием новых отраслей производства, а также проникновением Афин в другие области и подчинением их.

Следующая работа, о которой следует сказать, — книга Джонса «Афинская демократия», имеющая явно апологетический характер. Горячий поклонник афинской демократии, автор прямо указывает, что своим исследованием он преследовал одну основную цель: разбить обвинения в ее адрес, выдвигаемые и древними авторами, и современными историками. Джонс стремится доказать, что в Афинах не было резкого имущественного расслоения, и основой гражданства был «средний класс». По его подсчетам, примерно 10-15 % гражданства составляли подлинно бедные, примерно столько же — очень богатые, большинство же граждан (не менее 60 %) — люди среднего достатка, живущие своим трудом. Джонс решительно критикует тех ученых, которые считают значительную часть граждан Афин паразитическим элементом, живущим чуть ли не исключительно за счет государственных выплат. По его мнению, расходы на оплату не были особенно велики и в мирное время свободно покрывались из внутренних доходов полиса. Столь же решительно Джонс отвергает взгляды тех, кто настаивал на тезисе о «государственном паразитизме» афинской демократии, т. е. ее существовании в период расцвета за счет эксплуатации полисов, входивших в Афинский морской союз. Что касается рабовладельческого характера афинской демократии, о котором писали многие исследователи, то Джонс отрицает сколько-нибудь серьезное экономическое значение рабовладения. По его мнению, рабов здесь было немного, они не играли практически никакой роли в сельском хозяйстве и относительно небольшую — в ремесле, и только Лаврийские рудники знали массовое применение рабского труда. Основная масса рабов — это домашняя прислуга.

Таким образом, очищенные от обвинений в эксплуатации союзников и рабовладельческом характере, Афины оказываются подлинной демократией — правлением огромного большинства граждан, не владевших рабами, а работавших либо на своих маленьких участках, либо в качестве ремесленников, торговцев, рабочих. Джонс защищает также теоретические принципы афинской демократии от нападок олигархически настроенных греческих философов, стремясь доказать, что все демократические принципы действительно проводились в жизнь и государственный строй Афин представлял собой крайнюю демократию, при которой народ был суверенен и простые люди, жившие трудом своих рук, пользовались политическими правами во всей полноте.

Следующая работа, которую я бы назвала этапной, — это небольшая книга М. Финли «Демократия древняя и современная». Автор этой книги в 60-80-х гг. XX в. являлся самым авторитетным антиковедом и его взгляды на концептуальные проблемы истории греко-римского мира оказывали сильнейшее влияние на ученых. В названной книге было поднято несколько важных проблем, которые определили характер последующих дискуссий. В их числе — специфика афинской демократии, отличие которой от современной заключается, в частности, в том, что современная демократия — представительная, тогда как античная была прямой. Автор ярко характеризует основные черты афинской демократии, отмечая ее историческую обусловленность. Она существовала и функционировала в относительно небольшом face to face обществе.

Финли подчеркивает широкое участие граждан в принятии политических решений, поскольку всякому решению предшествовало его активное обсуждение в неформальной обстановке, а выполнять это решение должны были сами граждане. Отличие же афинских политических деятелей от современных, по мнению Финли, кроется в том, что политики Афин не были группой, в известной степени отделенной от рядовых граждан (как в современных обществах). Он отмечает также полное отсутствие бюрократического аппарата в системе управления полиса, также в отличие от современности. В общем, сравнение античности и современности по ряду параметров почти всегда оказывается не в пользу современной демократии.

Обращаясь к Первому Афинскому морскому союзу также в связи с проблемой демократии, М. Финли приходит к выводу, что само становление и развитие демократии в Афинах теснейшим образом связано с существованием империи. Основную выгоду от этого получали низшие слои общества (оплачиваемая служба во флоте, основание клерухий, использование фороса на внутриафинские нужды: большие строительные работы и др.), но свою долю выгоды имели и представители имущественной верхушки. Самый же главный результат — снижалась степень напряженности в отношениях между различными слоями гражданства, в результате на протяжении двух веков (за исключением двух эпизодов в конце Пелопоннесской войны) политический процесс развивался без серьезных конфликтов; в отличие от других полисов, в Афинах никогда не раздавались призывы к кассации долгов и перераспределению земли.

Конечный итог работы М. Финли: Афины при демократическом режиме на протяжении почти 200 лет представляли наиболее процветающий, наиболее могущественный, наиболее стабильный и далеко превосходящий всех остальных по культуре полис.

Наконец, последний период особого внимания антиковедов к проблемам античной демократии начался в конце 80-х — начале 90-х гг. XX в. Едва ли не главная причина резко возросшего в эти годы интереса к демократии лежит во вненаучной сфере (как это признают некоторые ученые). Именно в эти годы происходило резкое ослабление, а затем и падение социалистических режимов в Восточной Европе и СССР, что воспринималось как полная победа демократической идеологии и демократических институтов, к тому же в их либеральном истолковании.

Старшее поколение прекрасно помнит этот взрыв либерального энтузиазма. В конце 80-х — начале 90-х гг. была проведена мировая, как сейчас говорят «пиаровская» акция: торжественно отмечалось 2500-летие демократии, ее рождением решили считать реформы Клисфена, происходившие в 508/7 г. до н. э. В числе прочих мероприятий прошло и несколько международных конференций о самом феномене древнегреческой демократии и о древнегреческой демократии как источнике вдохновения для демократии современной: конференция в Афинах в декабре 1992 г., затем — конференция в Вашингтоне в апреле 1993 г., выставка в Национальном архиве там же в июне 1993 г., к которой был приурочен специальный выпуск журнала Prologue (Quarterly of the National Archives), летний семинар в Калифорнийском университете (Санта Круз) в 1992 г. и др.

Кроме того, было издано несколько специальных сборников, осуществлен новый перевод на английский язык классической книги П. Левека и П. Видаль-Наке «Клисфен-афинянин», не говоря о многочисленных статьях в научных и общественно-политических журналах. Главным организатором всех этих мероприятий выступала Американская школа классических исследований в Афинах, пользовавшаяся значительной финансовой помощью со стороны Национального фонда образования США.

В действительности же главной причиной послужило празднование падения социалистических режимов в Восточной Европе, чего, кстати говоря, не скрывали и сами организаторы, и участники этих мероприятий. Соответственно, преобладающим тоном основной массы произведений было бесконечное прославление афинской демократии и, отметим это особо, подчеркивание значения ее достижений для современной демократии. Особенно ярко эту идею выразил Дж. Обер в книге «Массы и элита в демократических Афинах»: «Афинский образец дает современному миру представление о природе и возможностях демократии как формы социальной и политической организации». Далее он дополняет свою мысль утверждением, что афинская демократия может служить «инструментом политического анализа и действия для тех, кто является или хотел бы являться гражданином демократического государства» (Ober, 1989, Р. 9). Идея о возможности использования опыта античной (в первую очередь афинской) демократии для совершенствования современной также стала предметом обсуждения.

В лавине литературы о демократии, помимо собственно научных трудов, есть немало книг и статей, написанных «на потребу дня».

Однако анализ и собственно научных исследований — задача нелегкая, прежде всего в силу весьма значительного их количества. Вторая трудность заложена в тех методологических основах, которые все шире проникают в западное антиковедение. Антиковеды постоянно сталкиваются с критикой со стороны ученых, занимающихся изучением других исторических эпох. Их обвиняют в том, что антиковедение является «заповедником», где по-прежнему господствует старая позитивистская методология.

Стремясь стать «современными», ряд исследователей античной эпохи начинают широко применять методы, заимствованные у социологии и политологии. Иногда это заимствование чисто внешнее, проявляющееся в насыщении текста терминами из лексикона соответствующих наук, иногда же влияние социологической и политологической методологий проникает гораздо глубже, затрагивая саму суть исследования. Как правило, такие работы оказываются глубоко дезориентирующими, поскольку в них совершенно не учитывается специфика античного общества, его политической и социальной структуры. Для изучения античности применяются социологические методы, отработанные на примитивных обществах Океании, горных районов Индии, глубинных регионов Африки и т. п. Понятно, что нередко выводы, к которым приходят ученые, работающие в подобной манере, далеки от исторической реальности.

Еще более дезориентирующими бывают работы, созданные на базе политологии. Берется какое-либо правило политологии (к примеру, «Великий принцип равенства» Р. Даля или «Железный закон олигархии» Р. Мичелса), полученное при анализе современных индустриальных и постиндустриальных обществ, и данные источников начинают жестоко уродовать, стремясь согласовать их с уже заданными выводами.

Тем не менее эти трудности не должны отвращать нас от попыток поставить некоторые вопросы и даже попытаться получить ответы. Первый из них — проблема даты. В связи с этим необходимо отметить одно обстоятельство, которое ярко подчеркивает именно вненаучный импульс к столь широкому празднованию 2500-летия демократии. За отправную точку взяли один из эпизодов в истории Афин — реформы Клисфена. В какой мере это правильно? Сами афиняне «выдвигали» на роль основателя демократического строя трех своих соотечественников: Клисфена, Солона и Тезея. В современной науке кандидатура последнего, естественно, отвергнута, но взамен добавлено несколько других: Эфиальт, Перикл и те афинские деятели, которые «ревизовали» политическую систему полиса в начале IV в. до н. э.

Следовательно, Клисфен — только один из возможных претендентов на роль творца демократического строя в Афинах. Той стадии развития, когда Афины действительно стали истинной демократией (т. е. когда все граждане, независимо от состояния, участвовали в управлении полисом), они достигли только к середине V в. до н. э. И хотя афиняне классической эпохи считали Клисфена основателем их демократии (Геродот. VI, 131, 1), его «демократия» существенно отличалась от современной им. По сравнению с «истинной», «крайней» демократией (axpiTov 6r||ioxpaT(av — Плутарх. Кимон. XV), установленной Эфиальтом, Клисфенова система была ближе к «аристократическому строю» и обладала чертами, сближавшими ее со многими исономными полисами.

Вопрос второй — относительно причин возникновения демократического строя и обстоятельств, с ним связанных. Те из ученых, которые считают именно Клисфена создателем афинской демократии, склонны преуменьшать значение реформ, произведенных 50 годами позднее; те же, кто считает, что демократия в Афинах окончательно сформировалась в результате реформ 462 г. до н. э., отводят Клисфе- ну только роль «предшественника».

Естественно, что наряду с точкой зрения о сознательном стремлении к демократии у Клисфена или Эфиальта высказана и прямо противоположная: демократия как случайный результат борьбы «партий» и принятия конкретных решений по конкретным вопросам.

В данном контексте целесообразно остановиться на недавней работе Э. Робинсона «Первые демократии». Оставляя в стороне другие поднятые в его книге вопросы, я коснусь только одного. Э. Робинсон стремится доказать, что уже в архаическую эпоху в Греции существовал ряд государств с демократическим режимом и Афины не были ни первой, ни наиболее типичной демократией. Особая роль Афин определяется только состоянием источников, обилие которых приводит к известной аберрации, особенно сильной для более ранних периодов. Соответствующую часть своего труда Э. Робинсон начинает с признания значимости выводов И. Морриса, который доказывает на основе анализа погребальных комплексов наличие сильных тенденций к равенству, которые распространяются по всей Греции начиная с VIII в. до н. э. Хотя критика концепции Морриса, по словам Робинсона, была довольно суровой и часто справедливой, тем не менее его основной вывод не может вызвать серьезных сомнений: тенденция к равенству, как показывают археологические материалы, действительно существовала. Политическая история архаической эпохи реконструируется на основе очень небольшого числа источников, что весьма затрудняет исследование, но тем не менее имеется возможность говорить о существовании демократического строя в 18 государствах. Достаточно полные, по мнению автора, свидетельства есть для 11 из них (Ахайя, Кротон, Акрагант, Амбракия, Аргос, Хиос, Кирена, Гераклея Понтий- ская, Мегара, Наксос и Сиракузы). Кроме того, можно предполагать, что подобный строй существовал и в некоторых других местах. Эти свидетельства говорят о наличии институтов, характерных для греческой демократии: механизмы контроля над магистратами, отсутствие имущественного ценза или низкий его уровень, представительный совет, активное участие демоса в судах. В некоторых случаях источники свидетельствуют по крайней мере о том, что демос был xvpiog в государстве, что является в конечном счете самым важным критерием.

Э. Робинсон обращает также внимание на время возникновения этих режимов в течение архаического периода: к началу VI в. до н. э. или даже более раннему времени относятся Ахайя, Хиос; к середине VI в. до н. э. — Амбракия, Гераклея Понтийская, Мегара, Кирена, к концу этого века — Акрагант, Кротон, Наксос, к первому десятилетию V в. до н. э. — Аргос, Сиракузы. Это хронологическое распределение показывает, что не было внезапного «взрыва» демократического движения внутри какого-то определенного десятилетия или двадцатилетия. Что касается времени возникновения демократических конституций в других государствах, о которых нет столь твердой уверенности в подобном изменении государственного строя (Халкида, Книд, Кос, Элида, Мантинея, Метапонт, Самос), то и здесь хронологическая схема носит аналогичный характер: Метапонт — конец VII в. до н. э., Самос — начало VI в. до н. э., Халкида, Кос, Книд, Элида и Мантинея — вероятно, конец VI в. до н. э. Существовали, возможно, и другие демократии, например в Ионии в 490-х гг., поскольку, согласно Геродоту, Мардоний установил демократии вместо ионийских тираний. Правда, эти государства находились под властью Персидской империи, однако более раннее введение исономии Аристагором (в начале ионийского восстания) не было следствием действий персидской власти (Геродот. V, 37, 2).

Следовательно, в середине VI в. до н. э. демократия уже существовала в целом ряде греческих государств; более того, вполне возможно, что кое-где она появилась еще раньше. В начале V в. до н. э. демократия — уже хорошо устоявшийся феномен. Выводы Э. Робинсона кажутся вполне обоснованными.

На этом фоне Афины представляют один из довольно большого числа аналогичных им по политическому строю полисов, хотя, естественно, каждому присущи свои особенности. Но ведь и каждое из современных государств, которые мы считаем демократическими, имеет таковые. Состояние источников не позволяет дать сколько- нибудь точного ответа на вопрос об основной причине появления демократических режимов в различных полисах Древней Греции. Нельзя найти ответа, обращаясь к характеру экономики, поскольку среди ранних демократий присутствуют как государства преимущественно аграрные (Элида, Амбракия, Метапонт), так и государства с экономикой, имеющей уже торговую направленность (Хиос, Мегара). Не является причиной также величина государства, так как есть государства и маленькие (Кос, Книд, Гераклея Понтийская), и со значительным по древнегреческим масштабам населением (Аргос, Сиракузы). Нети сознательной политики распространения демократических режимов, как это делали Афины в период своей империи. Единственная общая черта в ранних демократиях — они рождались в результате острого политического кризиса.

Широкие социальные и экономические изменения, которые имели место в Греции в середине и конце архаического периода, нуждались в расширении числа участников политического процесса за счет новых классов общества, но это не происходило механически. Ахайя, Амбракия, Аргос, Халкида, Наксос уничтожили автократическое правление, тогда как Книд, Кротон, Самос и Сиракузы свергли олигархию. Замена тиранов в Ионии демократией в сложный период ионийского восстания находится в рамках того же самого процесса.

Главное, что можно поставить в упрек Э. Робинсону, заключается в том, что проблему становления демократического устройства он изучает вне контекста проблемы формирования и развития полиса. Полис, как указывают его теоретики (в первую очередь Платон и Аристотель), представлял собой коллектив граждан, который обладал правом верховной собственности на все земли полиса. В рамках полиса существовала взаимная обусловленность права собственности на землю и гражданского статуса, совпадение в принципе социальной и политической структур, что приводило к тому, что сограждане (в идеале) являлись равными соучастниками в политической жизни и суверенитет принадлежал народному собранию полноправных граждан (они же и земельные собственники).

Соответственно, как подчеркивает ряд современных исследователей, общей тенденцией в развитии полиса была тенденция к демократии. Эту тенденцию уловил уже Аристотель, который называл демократию своего рода конечной фазой в развитии полиса (Аристотель. П олитика. 12 8 6Ь, 14-21).

Отметим также, что Э. Робинсон совершенно недостаточное внимание уделил проблеме перераспределения земельной собственности в период становления ранних демократических режимов. Демос, как правило, требовал не только равенства политических прав, но и более справедливого распределения земли. Второе обстоятельство, на которое я хочу обратить внимание, — это практически повсеместное распространение демократических режимов в эллинистическую эпоху. Исходя из этого следует полагать, что общая тенденция развития греческого общества с эпохи архаики до эллинизма — это тенденция в сторону развития демократии. Данное положение отстаивали В. Эренберг и Э. Билль, а в нашей науке — Ю. В. Андреев и Г. А. Кошеленко.

Еще один вопрос в кругу рассматриваемых в связи с юбилеем: как оценивать, так сказать с «качественной» точки зрения, реформы Клисфена: являются ли они одним из этапов (пусть и важнейшим) на долгом пути эволюционного развития или представляют собой качественный «революционный» скачок?

Одну из крайних точек зрения представляет И. Моррис, который начало процесса демократизации афинского (и вообще древнегреческого) общества относит еще к VIII в. до н. э. С другой стороны, Дж. Обер полагает, что события 508/7 г. до н. э. представляли собой настоящую народную революцию, Клисфен же, с его точки зрения, не сыграл никакой серьезной роли в происшедших событиях. Его имя оказалось включено в контекст событий благодаря свойственной древнегреческой историографии особенности — связывать все решающие события в истории с деятельностью «великих людей». В действительности же Клисфен в лучшем случае выступал как «интерпретатор» действий масс и их требований. Для понимания характера и особенностей этой революции Обер считает необходимым использовать сравнительный материал: американскую революцию (т. е. Войну за независимость американских колоний), Французскую революцию конца XVIII в. и русские революции 1917 и 1989-1991 гг.

Итак, в западной историографии наблюдаются углубляющиеся расхождения между исследователями относительно важнейших проблем рождения афинской демократии. Они касаются предпосылок этого процесса, времени ее рождения, обстоятельств и характера происшедших перемен, роли Клисфена. Отмечу одно обстоятельство: я не могу найти точек соприкосновения между событиями времен реформ Клисфена и августом 1991 г. в СССР. Мне кажется, что подобные сопоставления, если их использовать как методологический прием, приведут к совершенно ложным выводам.

Античная и современная демократии

Есть, очевидно, только один вопрос, в решении которого до недавнего времени царило почти полное единодушие между учеными.

Я имею в виду принципиальное различие между античной и современной демократиями: античная демократия была прямой, а современная — представительной. Этот тезис особенно защищался и развивался М. Финли. Для него прямая демократия — естественный результат существования face to face общества, каковым был греческий полис. Тезис этот, правда, подвергался некоторым сомнениям. В частности, указывалось, что таким обществом мог быть только коллектив с числом членов не более 10 тысяч. Поскольку количество афинских граждан явно превосходило названную цифру, то Афины нельзя включить в эту категорию.

Другой пример атаки на устоявшиеся взгляды — книга Р. Осборна, посвященная афинским демам. Он решительно отвергает представление об античной (в первую очередь афинской) демократии как прямой демократии, называя такое определение «абсурдной моделью». По мнению Осборна, нужно различать теоретическую схему и реальное воплощение ее в жизни. Теоретически все граждане были равны и сами верили в это, однако на практике они обладали далеко не равными правами из-за различий в имущественном положении и расстоянию до Афин, где проходили заседания экклесии (что он особо подчеркивает). На основании анализа примерно 80 псефисм, принятых народным собранием в середине IV в. до н. э., Осборн приходит к выводу, что предложения по ним вносили только две категории граждан: 1) живущие в самих Афинах или поблизости; 2) очень богатые граждане, обладавшие двумя домами: одним — в отдаленном деме, а вторым — в Афинах.

Главную роль в функционировании демократического строя играли демы: именно демы принимали в число граждан сыновей демотов, управляли общественным имуществом, проводили свои собрания (по типу заседаний экклесии в Афинах), у них были свои выборные должностные лица, наконец, они влияли на подбор кандидатов для Буле. Именно демы являлись школой демократии и ее основой. Согласно Осборну, прямая демократия (характерная для/асе to face общества) в Афинах существовала только на уровне демов, а в целом функционировала не прямая демократия, а «утонченная форма представительной демократии».

Бесспорно, ряд наблюдений Р. Осборна заслуживает пристального внимания, но его основной тезис был отвергнут большинством антиковедов. Для них по-прежнему афинская демократия — это пря мая демократия и, соответственно, по-прежнему главное место отводится народному собранию как воплощению афинской демократии. Афинский гражданин никому не передоверял своих суверенных прав, экклесия всегда являлась единственным источником власти.

Вместе с тем у этой проблемы имеется и обратная сторона. Как уже упоминалось, некоторые участники дискуссий о демократии утверждают, что прямая демократия возможна и в современном обществе. Система аргументации опирается на следующее рассуждение: рождение представительной демократии взамен прямой вызвано только иными масштабами современных государств. В небольших полисах античной эпохи, где практически возможно было собрать на заседание экклесии большинство граждан, действовала прямая демократия, иное дело — современные государства, для которых в силу самих их размеров единственно возможный строй — представительная демократия. Но в настоящее время в связи с развитием технических средств есть способ вновь вернуться к прямой демократии: с помощью телевизора все граждане следят за дебатами по политическим или экономическим вопросам, а голосуют с помощью своего персонального компьютера. Технически можно обеспечить этот процесс, включая меры защиты от повторного голосования и иных нарушений процедуры. Кстати, в некоторых научно-фантасти- ческих романах именно таким образом функционирует политическая система будущего.

Однако вряд ли стоит допускать существование и функционирование такой системы. Весь исторический опыт говорит против этого. Ни одно из самых крошечных государств наших дней, таких как Монако или Лихтенштейн, не перешло к системе прямой демократии, а осталось верным демократии представительной. Современная жизнь настолько усложнилась по сравнению с древнегреческой, что прямая демократия, если она была бы осуществлена, немедленно привела бы государство к гибели под напором некомпетентных предложений и решений. Кроме того, если даже подобная «теледемократия» будет создана, то она все равно не станет такой же, как античная демократия, поскольку невозможно обеспечить равное участие в дискуссии всех граждан.

Практически для всех современных исследователей античная демократия неотделима от полиса. В последние десятилетия для понимания феномена полиса особенно много сделано Копенгагенским центром по изучению полиса (Copenhagen Polis Centre). Центр был создан в 1993 г., его инаугурация произошла в начале 1994 г. В его рамках осуществлялись многочисленные исследования по этой важнейшей проблеме античной истории (список работ, опубликованных Центром за 10 лет, и их анализ см. в обобщающей статье М. Г. Хансена: Historia. Bd. 52. Heft 3, 2003. S. 257-282). В ходе дискуссий был поднят вопрос и о том, насколько сам полис типичен для античного общества.

«Бесконечный назойливый шум» относительно демократии вообще и древнегреческой в частности вызвал интеллектуальный протест, и одной из форм его стало создание совместного проекта Лидского и Манчестерского университетов — семинар по исследованию древнегреческой истории под названием «Альтернативы демократическому полису» под руководством Роберта Брока и Стефена Ходкинсона.

Главная задача, по словам участников проекта, состояла в том, чтобы снять опасность «туннельного видения» проблемы, при котором «игнорируются разнообразие древнегреческих государственных форм и многообразие их конституционных устройств». Среди тех выводов, которые сделали участники проекта, отметим несколько. Прежде всего, рождение современных демократических режимов никак не связано с влиянием представлений об афинской демократии, эти режимы никогда не несли на своих знаменах ее имени. Появление идеи об афинской демократии как реальной предшественнице современной демократии связано с конкретной ситуацией в Англии в середине XIX в. и с огромным влиянием книги Дж. Грота.

Бросается в глаза некоторая ограниченность данного вывода. Сейчас действительно можно с достаточной долей уверенности утверждать, что на процесс становления современной демократии афинский пример никак не повлиял и само обращение к Афинам как примеру демократического строя было скорее всего результатом поиска идеологического обоснования и оправдания демократии Нового времени. Однако нельзя думать, что дальнейшее развитие демократических идей и институтов проходило вне всякого влияния афинского примера, преломленного через труды и действия руководителей и идеологов демократии различных направлений. Кроме того, участники этого проекта, делая выводы, обратили недостаточно внимания на социальные основы либерально-демократических концепций XIX в., которые уже давно и твердо установлены, — классический капиталистический строй того времени. Несомненно, что книга Дж. Грота могла появиться, получить большую популярность и пользоваться большим влиянием только в Англии его времени. Распространение капитализма и либеральной демократической идеологии в Европе и Америке автоматически приводило и к распространению «гротовских» идей.

Второй вывод участников проекта в значительной мере перекликается с выводами авторов целого ряда конкретных исследований. Особое внимание уделяется неполисным формам политической организации в Древней Греции. Одна из таких важнейших форм — этнос. Этносы как политически организованные единицы охватывали Ахайю, Аркадию, Фессалию, Македонию. Сам факт их широкого распространения, очевидно, свидетельствует о том, что они играли важную роль в истории античной Греции, чему, однако, не отвечает степень их изученности. Как справедливо подчеркивал в свое время

Э. Снодграсс в работе об архаической Греции: «Во многих работах по Древней Греции этнос почти полностью игнорируется, поскольку он рассматривается как сохранившийся пережиток более примитивной эпохи, либо потому, что его вклад в великую интеллектуальную революцию V в. кажется неизмеримо меньшим, чем вклад полиса» (Снодграсс, 1980. С. 42).

Этнос часто сопоставляется с полисом, и это сопоставление обычно бывает не в пользу первого: его считают более примитивной, «племенной», дополисной формой организации общества, где основной формой населенного пункта остается деревня, а не город, где существует очень ограниченное число общих функций и, соответственно, функционеров. В общем, этнос обычно рассматривается как более простая форма организации общества, характерная для более отсталых областей Эллады. Однако современные ученые, которые стремятся без предвзятости изучить этот тип общества, приходят к иным выводам, обращая внимание, в частности, на то, что многие этносы в позднеклассический и эллинистический периоды трансформировались в конфедерации, которые смогли противостоять самым крупным полисам Эллады.

Но более важным представляется другое. Сейчас подчеркивается сложность организации этноса, в рамках которого находились даже полисы. Например, такая ситуация наблюдается в классической

Аркадии, где в рамках этноса было несколько небольших полисов: Гортина, Орестасион, Трапезунт, и граждане этих полисов воспринимали себя не только как аркадян и граждан соответствующего полиса, но также как представителей более мелких подразделений, как, например, кинурийцев или паррасиан. Тем самым этнос предстает как сложное, многоуровневое политическое образование, которое отчасти противостоит полису, но самое главное в нем другое — это «государственное единство, которое представляет собой сложную ткань социальных групп, городов и других поселений».

Вопреки обычным представлениям, эти политические организмы временами выступали в роли передовых центров в процессе развития ранней Греции, например в создании важнейших святилищ и росте ранних городских центров. Важная особенность подобных политических организмов заключается в том, что осознание собственного единства, как правило, предшествовало возникновению сильной политической организации; это характерно для конца V — начала IV

в. до н. э. Особое внимание в последние десятилетия уделяется также и таким политическим образованиям, как Фессалия, Эпир и Македония. Для них характерно длительное сосуществование достаточно сильной центральной политической власти (в том числе монархической) и отдельных полисов. Политическая власть царей в Эпире и Македонии обычно определяется как типологически близкая власти гомеровских басилеев, и в силу этого в классическую эпоху существование ее рассматривается как исторический пережиток, свидетельствующий об отсталости этих обществ.

Итак, с точки зрения определенной группы исследователей, полис нельзя рассматривать как ведущую форму политической организации древнегреческого общества, полис — только одна из многих форм, реально существовавших в эллинском мире. Второй тезис, который защищают сторонники этого направления, — положение о том, что демократический полис — достаточно редкая и, может быть, даже наименее типичная форма государственного строя полиса. Не буду сейчас приводить все их аргументы, укажу только на одну работу — она посвящена конституционному строю Сиракуз в 446-406 гг. до н. э.: Н. К. Раттер «Сиракузская демократия: более всего похожая на афинскую». Пример весьма показателен, поскольку современник, отличающийся огромной наблюдательностью и здравым смыслом — Фукидид (VIII, 96, 5) говорил о сиракузской демократии «как более всего похожей на афинскую». Однако внимательное изучение источников показывает, что при всем сходстве Афин и Сиракуз имеются и значительные различия, которые заставляют думать, что даже среди типологически близких Афинам демократических режимов афинский строй отличался наибольшей демократичностью. Афины в любом случае остаются исключением.

При всей убедительности вывода Раттера все же возникают определенные сомнения в его справедливости, если рассматривать проблему более глобально. Я имею в виду два обстоятельства: первое связано с процессом становления демократии, второе — с распространенностью демократического режима. Сошлюсь на упоминавшуюся выше книгу Э. Робинсона и те соображения, которые были высказаны в связи с ней.

Есть еще одна проблема, в рамках которой происходят оживленные дискуссии сторонников сближения античной и современной демократий и их противников, — это проблема прав человека. Сильнее всего противоречия выявились в сборнике «Демократия», где впрямую столкнулись противоположные взгляды (Hansen, 1996). Автор одной из опубликованных в нем статей М. Г. Хансен считает, что в современной науке слишком большое внимание уделяется различиям между античной и современной демократиями, что не отвечает действительности. Поэтому свою задачу он видит в том, чтобы указать на поразительное сходство античных демократических идей и институтов с современными. И в античной, и в современной концепциях свободы есть две стороны — то, что может быть названо «позитивной» свободой и свободой «негативной». Первая означает свободное участие гражданина в управлении государством, вторая — свободу от вмешательства в его личную жизнь. Особое значение, по мнению Хансена, имеет второй аспект свободы, наличие которого предопределено существованием частной сферы жизни, отличной от общественной. Афины уже знали обе формы свободы (несмотря на то, что многие оспаривают это), однако, с его точки зрения, нельзя считать, что свою концепцию современное общество унаследовало от античного — она родилась из сходных условий.

Иные идеи развивает в том же сборнике Р. Уоллес. Начав с тезиса о значительном сходстве между Афинами и современными Соединенными Ш татами Америки в отношении прав человека, он вместе с тем указывает на некоторые существенные различия. Первое из них состоит в том, что защита прав человека в Афинах была более слабой, чем в США, что объясняется нечеткостью многих формулировок законов. Второе: в Афинах уделялось гораздо больше внимания защите интересов коллектива, чем в США, где основное внимание в законодательстве уделено защите прав личности. В Афинах в любой момент права личности могли быть отброшены, если демос решал, что его интересы находятся под угрозой. Для грека интересы коллектива всегда превалировали над интересами личности. Подобное поведение гражданского коллектива проявлялось не только в исключительных случаях (например, суд над Сократом), но и в институализированных формах, например, в ограничении свободы выбора при браке и др.

Вполне вероятным кажется, что последний взгляд более справедлив, чем упрощенно-апологетическая картина, нарисованная М. Г. Хансеном.

Назовем еще одну проблему, которая в современной дискуссии об афинской демократии рассматривается явно недостаточно, но которая еще сравнительно недавно была одной из самых острых в научных спорах — проблемы реального участия граждан в политической жизни. Как известно, самые важные вопросы жизни полиса решались на заседаниях народного собрания, а экклесия, например, в Афинах заседала примерно 40 раз в году, некоторые же вопросы обсуждались в течение двух дней. Естественным будет вопрос: обладал ли средний афинский гражданин, особенно крестьянин, возможностью отрываться от повседневной трудовой деятельности для участия в политической жизни или это было исключено? Я уже упоминала о Джонсе, который доказывал, что основная часть афинян — это люди, живущие трудом своих рук, а масса афинских рабов — домашняя прислуга. Тем самым он создал парадоксальную картину: афинянин трудился для того, чтобы кормить свою прислугу. На это внутреннее противоречие критики Джонса с большим удовольствием неоднократно указывали.

Данный вопрос тесно связан с другим — о плате гражданам за выполнение общественных обязанностей, т. е. иными словами: воспринимали ли афиняне плату за участие в заседании экклесии или суда как приятный, но все-таки дополнительный «приработок», или получаемые ими оболы составляли основу их пропитания в дни, когда они выполняли свой гражданский долг? В конечном счете речь идет о степени обеспеченности среднего и бедного афинянина при демократии. Естественно, что этот вопрос — один из острейших, если мы будем исследовать не лозунги и теории, а реальный процесс функционирования демократии.

В современной литературе весьма сильна тенденция представлять афинское крестьянство в виде массы людей, живущих чуть ли не на грани физического вымирания. Наиболее последовательно эту концепцию отстаивает Э. Вуд, которая считает, что в аттическом сельском хозяйстве рабов практически не было. Правда, ее вывод построен не на анализе источников, а главным образом на сопоставлении сельского хозяйства Аттики с сельским хозяйством «традиционных обществ». О непродуктивности подобных сопоставлений я уже говорила.

Близки выводы и Т. В. Гэлланта, который полагает, что крестьянские хозяйства размером в 4-6 га (по его мнению, типичное зевгитское хозяйство) весьма часто лишь с большим трудом могли производить продовольствие в объеме, достаточном для того, чтобы прокормить членов ойкоса (включая рабов). В целом, средние крестьяне, очевидно, стремились владеть рабами, богатые, как правило, их имели, но бедные — никогда. Между этими полюсами находилось большинство ойкосов, хозяева которых периодически покупали рабов, когда имели такую возможность, но столь же регулярно и продавали их. Конечный вывод Гэлланта: среднее хозяйство почти всегда находилось на самом пределе жизнеспособности, положение крестьянства в целом было всегда непрочным.

Беда этих исследований в том, что они построены на моделях, не имеющих ничего общего с аттическими реалиями. Исследователи отталкиваются от представлений о замкнутом, самообеспечивающемся хозяйстве весьма примитивных народов и переносят эти схемы в Древнюю Грецию. Прежде всего, если положение аттического крестьянства было столь тяжелым, почему никогда не раздавались призывы к переделу земли? Самое же основное состоит в том, что мы имеем дело с высокоспециализированным хозяйством, ориентированным на рынок, и к такому хозяйству примитивные модели совершенно неприменимы. Что касается рабов в сельском хозяйстве, то хочу сослаться на результаты исследовательского проекта Безансонского университета. Согласно им, бедные крестьяне имели 1-3 рабов, занятых в производстве, средние — до 5-7. Что обеспечивало продуктивность рабовладельческого хозяйства? Участие крестьянина в трудовом процессе вместе с рабами, но самое главное — его роль как организатора. Следовательно, средний крестьянин вполне мог на какое-то время покинуть свое хозяйство для участия, например, в заседании народного собрания, и никакой хозяйственной катастрофы из этого последовать не могло. Еще более этот вывод верен в отношении ремесленников. Уже давно никто не оспаривает факт довольно широкого распространения рабского труда в ремесле. Насколько можно судить, уровень жизни афинского ремесленника был достаточно высок, чтобы он сам мог принимать участие в политической жизни Афин.

Из сказанного следуют два основных вывода. Первый: рабство действительно являлось базой афинской демократии. Только применение рабского труда давало возможность крестьянам и ремесленникам в той или иной степени принимать участие в политической жизни полиса. Второй: именно участие их в политической жизни гарантировало прочность демократическому режиму, средние слои создавали реальную опору демократии. Тем самым античная демократия по этому параметру оказывается близкой современной демократии.

Правда, нередко утверждается, что пороком афинской демократии является недостаточное участие граждан в политическом процессе. Однако если мы вспомним, какой процент населения в современных демократических обществах обычно принимает участие в голосовании, то этот упрек утрачивает свою силу. Учтем к тому же, что голосования в наши дни происходят гораздо реже, чем заседания народного собрания Афин.

П оследняя из проблем, о которой необходимо сказать, — динамика развития афинской демократии. Вопрос ставится так: была ли афинская демократия на протяжении примерно двух веков ее существования неизменной или она эволюционировала?

Особое значение в этой связи имеет работа М. Оствальда «От суверенитета народа к суверенитету закона». В ней впервые в столь острой форме поставлен вопрос о принципиальной разнице между афинской демократией V и IV вв. до н. э. Основная идея состоит в том, что после олигархических переворотов конца V в. до н. э. афиняне, учтя тяжелый опыт, изменили свою конституцию и на протяжении следующего столетия в полисе господствовала стабильность, достигнутая благодаря тому, что на смену суверенитету народа пришел суверенитет законов, ограничивавший волю народного собрания. Близкие мысли выска зывали и другие исследователи, в частности Р. Сили, утверждавший, что «афиняне достигли, наконец, власти закона» (Sealey, 1987. Р. 146). М. Г. Хансен, который уже давно писал о том, что в IV в. до н. э. народный суд в Афинах значил больше, чем экклесия, в конце концов пришел к заключению, что афиняне изменили свою конституцию так, что поставили под определенный контроль ранее неограниченную власть народного собрания (Hansen, 1987. С. 296-320). На смену представлению о демосе-суверене пришла идея «власти закона». Эти изменения вызваны законодательными реформами конца V в. до н. э., общим пересмотром законов и принятием мер по их защите.

Вместе с тем есть ряд ученых; которые эту довольно популярную сейчас концепцию отвергают, полемизируя со сторонниками смены в IV в. до н. э. парадигмы «власти народа» парадигмой «власти закона». Решительно возражает против идеи М. Оствальда о переходе суверенитета от народа к закону, например, К. Моссе. Она разделяет высказывавшуюся в науке идею о так называемом «политическом классе», согласно которой в реальной политической жизни принимало участие только меньшинство граждан: они выступали с речами в экклесии, вносили предложения, занимали выборные должности. Тем не менее, как подчеркивает Моссе, суверенитет экклесии не был фикцией. В сборнике докладов, прочитанных на симпозиуме в Белладжо (Италия, 1992 г.), опубликованы две статьи противников изложенной концепции. П. Родс в статье «Судебные процедуры в Афинах IV в.: совершенствование или просто изменение?» утверждает, что Оствальд, Сили, Хансен преувеличивают масштаб перемен, поскольку дикастерии в V в. играли не меньшую роль, чем в IV в. Как он полагает, к началу IV в. все основные изменения в судебной системе уже произошли, и то, что имело место позднее, — это лишь не представлявшие серьезного значения технические нововведения. Причины укрепления стабильности афинской демократии, по мнению Родса, кроются не в институционных изменениях, а в историческом опыте афинского демоса, пережившего два олигархических переворота. Еще более резкой критике данную теорию подвергает Г. Тюр, рассматривающий афинский суд как «тупиковую» юридическую систему, не способную к дальнейшему развитию.

Не входя здесь в детальное рассмотрение проблемы, отмечу только, что возражения, высказанные против идеи «суверенитета законов», не кажутся убедительными, поскольку они не опровергают основного тезиса сторонников этой концепции. Описание Демосфеном (Демосфен. XXIV, «Против Тимократа») процедуры отмены старых законов и введения новых показывает значительно возросшую роль суда и некоторое ограничение власти народного собрания. В связь с данными изменениями необходимо поставить и окончательное разделение понятий «псефисма» (постановление экклесии по конкретному вопросу) и «номос» (закон).

Более существенны, как мне кажется, возражения Дж. Обера, считающего, что в IV в. до н. э. демократия в Афинах была живой и стабильной и действительно представляла правление народа. В своей рецензии на книгу М. Г. Хансена «Афинское народное собрание в век Демосфена» он критически отнесся к идее Хансена о том, что «суверенная власть» от экклесии (как было в V в. до н. э.) в IV в. перешла к гелиэе. Дж. Обер упрекает Хансена за то, что тот преуменьшает значение реальных социальных и политических факторов в эволюции и функционировании афинской демократии и преувеличивает значение ее институтов, не объясняя причин их изменений.

Подобная постановка вопроса ставит перед учеными новые теоретические проблемы, решение которых настоятельно необходимо для более адекватного понимания сущности античной демократии. Если произошло значительное сужение прав народного собрания, то можно ли говорить об его суверенитете в IV в. до н. э.? Иногда ответ бывает положительным, поскольку считают, что коллегия номофетов и дикастерии являются не более чем акциденциями народного собрания. Доказательством этому служит совпадение в числах: 6 тысяч человек в составе суда и 6 тысяч участников заседания экклесии, когда требуется кворум. Следовательно, народный суд и коллегия номофетов были скорее вариативными формами экклесии, чем отдельными органами власти. Однако подобные аргументы выглядят весьма слабо. Возрастной ценз при избрании судей делает судейский корпус представителем не всего гражданства, а только одной части его. Кроме того, никогда не было дикастериев, в которых заседали бы все 6 тысяч судей, наибольшее число (для самых важных дел) — 1500.

Таким образом, проблема суверенитета остается нерешенной. Та попытка, которую предпринял Дж. Обер, не кажется успешной. Он предлагает вообще устранить термин «суверенитет» из числа слов, которые используются для описания афинской де- мократии. Обер отмечает, что само это понятие появилось только в XVI-XVII вв., когда политические теоретики начали обсуждать проблемы монархии. Монархическая власть по самой своей природе унитарна, поскольку исходит от личности правителя, идея же разделения властей происходит из аристократической оппозиции монархической власти и в силу этого понятие суверенитета неприменимо к афинской политической реальности. Думается, что попытка Обера избежать обсуждения вопроса по существу не может считаться удачной. Подчас явление возникает раньше, чем изобретается термин, адекватно отражающий его сущность. Кроме того, мы знаем, что власть народного собрания иногда определялась как итЗрюд, что кажется вполне адекватным понятию суверенитета экклесии.

Вопрос о соотношении власти народного собрания и народного суда в позднеклассических Афинах не может считаться решенным в теоретическом аспекте и нуждается в дальнейшем исследовании.

Подводя некоторые итоги, следует сказать, что афинская демократия в последние десятилетия была объектом многих исследований и жарких дискуссий, что показывает важность проблематики, связанной с ее характером, эволюцией и другими вопросами, в числе которых и сравнение афинской демократии с современной.

<< | >>
Источник: Маринович Л. П.. Античная и современная демократия: новые подходы к сопоставлению : учебное пособие. — М.: КДУ- 212 с.: ил.. 2007

Еще по теме 1 Афинская демократия перед судом истории:

  1. Статья 6. Осуществление правосудия только судом и, на началах равенства граждан перед зако- ном и судом
  2. Упадок Афинской демократии
  3. 2. Основные проблемы становления и характера афинской демократии
  4. 3. Новые лидеры афинской демократии в IV в. до н. э. Ликург
  5. 6. На флангах афинской демократии: Гиперид и Эсхин
  6. 7. Гражданин Афин перед судом
  7. Статья 6. Равенство всех перед законом и судом
  8. Принцип равенства граждан и организаций перед законом и судом.
  9. Афинское рабовладельческое государство в V - IV вв. до н.э.
  10. §16. Демократия
  11. Время Ивана Грозного. – Московское государство перед смутой. – Смута в Московском государстве. – Время царя Михаила Федоровича. – Время царя Алексея Михаиловича. – Главные моменты в истории Южной и Западной Руси в XVI и XVII веках. – Время царя Федора Алексеевича
  12. Расцвет Афинского морского союза
  13. Возникновение и усиление афинской морской державы
  14. 8. О ДЕЯНИЯХ ГЕРЦОГА АФИНСКОГО ВО ФЛОРЕНЦИИ ВО ВРЕМЯ ЕГО ВЛАДЫЧЕСТВА ИЛИ ТИРАНИИ