<<
>>

ТЕОРИЯ И ЭТНОГРАФИЯ НАСИЛИЯ

В отечественной публицистике существует целый мир высказываний и наблюдений по поводу насилия как некоего демиурга российской истории. Этот литературно-метафорический фон мало полезен для научного анализа.

Работы по конфликтам на территории бывшего СССР также не затрагивают их социально-культурную природу. В то же время Чечня перегружена крайними формами насилия и поэтому представляет собой интересное, но опасное поле для исследования этнографии войны. Как уже отмечалось выше, с социально-политической точки зрения чеченский конфликт - это конфликт группы против государства, а не между представителями двух этнических общностей или двух государственных образований. Если быть еще точнее, то он начался и сохраняется и как конфликт внутричечен- ский. Выход части населения этой этнотерриториальной автономии из правового пространства России был осуществлен в форме вооруженного мятежа сторонников радикального сепаратизма. Со временем конфликт обрел собственную инерцию уже под воздействием внутренних и внешних факторов, среди которых не последними стали динамика разорванного насилием общества и новые внешние геополитические соперничества вокруг Северного Кавказа.

Прямое насилие в отношении населения Чечни со стороны пришедшего к власти сепаратистского режима оказалось одной из особенностей с самого начала так называемой национальной революции. Противоречия между разными группами населения Чечни и силовые формы поведения в собственной среде, стали отличительной

стороной конфликта. Со временем организованная война в форме партизанских действий и террористические акты превратились в единственную форму борьбы чеченских боевиков и политического руководства мятежной республики, в том числе и после окончания первой войны. Именно невозможность и неспособность остановить насилие и вернуть общество хотя бы к умеренно жестким формам регулирования социального поведения стало главным поражением чеченских лидеров уже после того, как война казалось бы закончилась победой инсургентов в 1996 г.

Особенность конфликта состояла также в том, что федеральная власть, точнее, президент и его окружение, без должной правовой основы и подготовки приняли решение и осуществили крупномасштабные действия вооруженных сил страны на территории региона вооруженного сепаратизма. Почему это было сделано и как сформировалась морально-политическая установка на сверхжесткое поведение российских войск на территории собственной страны? Наиболее реальными представляются версии двух известных политиков того времени. Обе они отмечают политический и психологический контексты, а также верхушечные манипуляции, что особенно важно для понимания мотивов обращения к насилию.

Геннадий Бурбулис считает, что Б.Н. Ельцин пришел к мысли о начале войны в Чечне под влиянием “силовиков” Степашина, Грачева, Егорова и Лобова. Названная четверка до этого осуществляла в течение 1993 г. акцию по так называемому мирному решению чеченской проблемы через культивирование внутричеченской оппозиции. Было задействовано много средств - денежных, материальных и человеческих. Президенту внушили надежду на то, что эта оппозиция в нужный срок произведет смену политической власти на территории Чечни и Дудаев будет нейтрализован. Когда 20 ноября она потерпела крах, нужно было немедленно искать способ уйти от ответственности, и оказалось, что единственный способ - предложить авантюрный план блицкрига. “Для этой четверки психологически это была единственная возможность уйти от ответственности и переложить ее на президента, поскольку в рамках закона возможность таких действий полностью связана с его личным решением”. Почему Борис Николаевич согласился? К концу 1994 г. он оказался в дискомфортной ситуации, потеряв всякую социальную базу, опору на политические структуры и поддержку народа. Но за психологией стояли и реальные интересы: часть ВПК, бюрократии и собственников. Был прицел на выборы. Чечня “в послединие три года превратилась в уникальный полигон, где удовлетворяли свои интересы многие и многие структуры, корпоративные объединения, в том числе и из состава высших органов российской власти”1.

Вот какую оценку случившемуся дал депутат Государственной Думы Сергей Юшенков на заседании круглого стола в Институте экономических проблем переходного периода в Москве:

Руины центра Грозного (Фото Веленгура)

Руины центра Грозного (Фото Веленгура)

«Честно говоря, я долго думал, есть ли действительно какие-то интересы, может быть, какая-то группа лиц заинтересована в войне? Но нет этого интереса. Есть только глупость. Этот интерес есть только у ближайшего окружения Ельцина. Лобов в телефонном разговоре, когда я возмутился указом президента о том, что в Чечне введут чрезвычайное положение, мне цинично сказал: “А это собственно не имеет значения. Нам сейчас нужна маленькая победоносная война, как в Гаити. Нужно повысить рейтинг президента. Вот весь интерес. Больше другого интереса нет”. Стало ясно, что Ельцина не изберут больше президентом, а куда деваться всем тем, кто сейчас щедро кормится с барского стола? Конечно, нужно было сделать вс , ввести страну в штопор, ввести режим полицейского государства, отменить все выборы и так далее»2.

“Маленькая победоносная война” привела не к ликвидации внутреннего мятежа, а к развитию конфликта в масштабную и разрушительную войну. Ключевую роль в грандиозной эскалации насилия сыграло не только сопротивление чеченских сепаратистов, но и жестокое поведение армии и внутренних войск в отношении как гражданского населения, так и вооруженных групп в Чечне в отношении федеральных военнослужащих.

После достижения в августе 1996 г. перемирия между чеченскими формированиями и федеральной властью конфликт был заморожен, но насилие в Чечне и по ее периметру продолжалось. Осенью

  1. г. федеральная власть возобновила военные действия в Чечне, усматривая единственное в них средство ликвидировать мятеж и источник дестабилизации в регионе и в стране в целом. И эта антитер-

    рористическая операция вылилась в затяжную военную кампанию и к началу 2001 г.

    принесла более 2 тыс. убитых и свыше 7 тыс. раненых федеральных военнослужащих, не говоря о потерях среди чеченского населения и новых разрушениях.

Тотальное насилие в отношении людей с использованием самых различных видов оружия и форм боевых действий в рамках одного государства оказалось само по себе феноменом, который до сих пор плохо объяснен специалистами. Как стала возможной столь саморазрушительная для российского общества и государства внутренняя война? Этот вопрос остается неясным для исследователей и для вовлеченных в конфликт действующих сил, если не брать в расчет пропагандистские версии. Есть ряд фундаментальных моментов, связанных с характером государственных институтов, правовой и политической культурой, ментальностью и историческим наследием российского народа. Без анализа этих вопросов сложно понять причины, характер, воздействие и восприятие насилия, которое сопровождает войну и более того - составляет ее суть.

В данной главе рассматривается исключительно жестокий характер чеченской войны, то, что я называю тотальным насилием, а также сама культурная основа подобного насилия. Я не разделяю тезис о природной жестокости чеченцев и о низкой цене человеческой жизни, которые якобы характерны для представителей этой этнической общности. Не менее абсурдными и политически заангажиро- ванными выглядят созданные литераторами и журналистами образы чеченцев как доблестных и благородных воинов. В равной мере неприемлем тезис о запрограммированной жестокости российских солдат, а тем более этнических русских, составлявших большинство воюющих в Чечне военнослужащих. Но тогда какова антропологическая (социально-культурная) природа насилия, проявившаяся в этом конфликте и в чеченском обществе в целом? А самое главное - что происходит с обществом и индивидом в ситуации тотального насилия?

Сам по себе феномен насилия не есть антропологическая аномалия. Природа насилия и обусловленность его в человеческом обществе - предмет многочисленных и обстоятельных изысканий3.

Тем не менее в чеченском конфликте можно выделить проблему тотального насилия, отличающегося непринципиальностью (смутностью) образа врага, т.е. объекта насилия, и особой жестокостью, которую демонстрируют субъекты насилия. Именно эта характеристика соотносится с феноменом демодернизации, когда утрачивается известная или принятая “норма насилия”, а состояние общества характеризуется понятием хаос.

Как известно, нормативное насилие может составлять элемент традиционной социальной структуры, когда в среднемодернизиро- ванных обществах могут сохраняться существовавшие в прошлом нормы ведения войны и нормы мира4. Современное нормативное

(легитимное) насилие устанавливается государством и правом, в том числе и международным. Оно включает нормы ведения войны и поведения комбатантов в условиях вооруженных действий. Однако мне не известны случаи, чтобы эти нормы соблюдались в ходе вооруженных конфликтов последнего десятилетия, особенно если конфликты носили внутренний характер. Андрей Каменьщиков, один из первых энтузиастов-миротворцев и создатель российского отделения неправительственной организации “Международное ненасилие”, пожаловался мне:

“Я первые несколько недель таскал из Москвы в Чечню полные рюкзаки литературы по вопросам гуманитарных норм ведения войны и миротворчества, раздавал это солдатам и чеченцам, но потом понял, что все это абсолютно напрасно: никто ничего не хотел слушать или читать, а тем более следовать каким-то нормам. Я даже пережил какой-то внутренний кризис от всей этой беспомощности повлиять на ситуацию. Сам себе казался наивным чудаком, а уж воюющим - это наверняка. Что за дурачок здесь крутится? Может быть шпионит? И я решил отойти от этого всеобщего безумия”.

Подобные настроения встречаются достаточно часто у людей, включая политиков и экспертов, которые сталкиваются с войной, а тем более оказываются ее жертвами. “Они там все сошли с ума в Югославии и превратились в варваров”, “конфликт пробудил самые древние и животные инстинкты”, - так высказывались многие по поводу очередных вооруженных конфликтов и войн последних лет.

“Посмотрите, господин министр, как грузины все дружно сошли с ума”, - говорил мне сопровождавший меня на встречу с Эдуардом Шеварднадзе, когда машина проезжала по разбитому в результате гражданского конфликта проспекту Шота Руставели в Тбилиси в 1992 г. В отношении Чечни чаще всего можно было услышать такие мнения: война там перестала быть частью политического конфликта, и все свелось к нечеловеческому состоянию за пределами нормальной социальной жизни; это ирреальный мир, в котором воюющие между собой имеют только одну цель - убивать.

При всей распространенности подобных взглядов мы, тем не менее, имеем дело с самой настоящей человеческой реальностью, в которой есть как жертвы насилия и войны, так и их исполнители. Последние сами часто пребывают в плену спирали насилия, которую они же и породили, но которую уже не в силах контролировать. Насилие становится смыслом и повседневной рутиной, а не средством или посланием, как это трактует классическая теория насилия5. Как пишут авторы одной из книг, посвященных проблемам изучения насилия, “насилие может быть не функциональным и, конечно, нетерпимым, но оно не пребывает за пределами человеческого общества и того, что мы определяем как человеческое”6. Насилие и война не есть внекультурные формы человеческого поведения. Подобно альтруизму или творчеству, насилие культурно конструируется. Это

своего рода потенция, которая реализуется людьми в особых условиях, и только в таком контексте может быть понят этот феномен. Как заметила Маргарет Мид, война - это “всего лишь изобретение, а не биологическая необходимость”7.

Однако если насилие и война есть почти неотъемлемая часть человеческой культуры, то тогда как их соединить с современной моральной и правовой нелегитимностью насилия в форме убийства людей? И как проникнуть в саму суть жизни в условиях насилия, когда каждый конфликт и война - это неповторимый в своих конфигурациях кризис общества и неповторимые реакции и действия людей, подвергшихся насилию или исполняющих его? Как отмечается в выше цитируемом коллективном труде, “насилие имеет конфузящий и неубедительный характер, а войны являются символами экстремальных ситуаций, в которых могут оказаться экзистенциально дезориентированные люди. Такого рода угрожающее жизни насилие демонстрирует как паралич, так и креативность людей, имеющих дело с принуждением, к которому мало кто оказывается подготовленным”8.

Что для меня оказалось наиболее поразительным в изучении этнографии чеченской войны, так это действительно сочетание социального паралича в условиях действия неконтролируемых сил и факторов (когда “самолеты регулярно налетают как рейсовые автобусы”) и удивительных по своей новизне и адаптивности человеческих действий в условиях, когда повседневность войны порождает бесконечный поток тревог и озабоченностей (что поесть, куда бежать, откуда ждать нападения или когда нападать и куда стрелять?). Отличие войны и любой другой формы насилия от мирной жизни - это неожиданность вызова, на который необходимо находить мгновенный ответ. При этом существует крайне мало каких-либо уже выработанных социальных предписаний как совладать и как выжить в ситуациях насилия. Обычный человек не готов к войне в смысле реакции на прямые и неожиданные угрозы его жизни. И это одно из моих самых простых, но, как представляется, важных открытий.

Другим поразительным откровением при изучении чеченской войны стала трудно уловимая, но реально существующая связь между миром смерти и миром жизни, когда феномен насилия бесспорно демонстрирует свою принадлежность к сфере жизненных проявлений. Чем принципиально отличается мой подход и мой интерес от многочисленных регистраций насилия и смерти, которые были осуществлены авторами разных докладов или историй этой жестокой войны? Я попытался концептуализировать войну не только как смерть или преступление, а как одну из форм жизни в ее крайне противоречивых и драматичных проявлениях. Бомбежки, обстрелы, бой, пытки и казнь, страх и слезы неотделимы от бесконечного разнообразия других человеческих проявлений в том же самом процес

се, который называется конфликт или война: мир, победы, радость, песни, юмор, слухи, скука, фольклор времен войны и многое другое. Я старался разглядеть в войне не только смерть и разрушение, но и неповторимую по своему рецепту культуру выживания, которая вобрала в себя многие элементы экономики, психологии и политики, мобилизованные социально-культурные институты и ежедневные новации.

Война - это не только окопы и поле боя. Это - страх сидящих в подвале не успеть набрать питьевой воды. Это - ужас матери, когда ее сын-подросток исчез из дома и неизвестно, где он, или когда дочь оказалась в поле зрения солдат. Это - бесконечные истории о войне, где вымысел и правда неразличимы, и еще многое другое. Чтобы показать, как широка этнографическая палитра насилия, приведу только два примера из мгновений жизни людей в ходе войны.

“Я находился в президентском дворце до самых последних дней. Это были в основном ребята из гвардии Дудаева. Человек сто или двести - не больше. У меня тогда сильно разболелось горло. Говорить почти не мог, и даже температура была: кости ломило. А тут я нашел в одном из кабинетов бутылку конька. Один из начальников оставил. Коньяк был французский, и бутылка очень красивая. Никогда до этого такой не видел. Я решил ее открыть. Ребята стали говорить, что пить нельзя. Иначе, если убьют, тогда будет наказание вместо рая. А я им сказал, что мне туда пока не надо, а вот полечиться нужно. Открыл и выпил. Сразу стало легче. Пошел и взял подствольник с гранатой, чтобы на третий этаж подняться, где русский снайпер несколько дней весь коридор простреливал, и никто не мог ничего с ним сделать. Он по мне выстрелил, но промазал. А я прямо к окну подошел ближе и как ударил по тому месту, откуда он стрелял. Больше его не слышали. Вернулся к ребятам, чтобы еще выпить, а бутылка уже была пустая. Но горло все равно на другой день лучше стало” (Ахьяд).

«Я ездила в Чечню во время войны. У меня двоюродная сестра жила в Старопромысловском районе. Я приехала, а дома ее не было: сказали, что она будет только в шесть часов. Я решила съездить в центр, который был весь разбит. Что могло такое со мною случиться? Там было все огорожено. Я прошла в то место, где был центральный сквер, и долго сидела. Пыталась мучительно вспомнить, что же здесь когда-то было. Жара была 30-градусная. Я пришла в себя, когда почувствовала, что надо мною кто-то стоял. Это был русский солдат, их БТР на той стороне улицы остановился.

Он говорит: Ваши документы?”

Я стала рыться в сумке, никак не могу найти паспорт. Нашла аспирантское удостоверение. Показала. Он никак не может понять, что это такое.

“Где, - говорит, - это находится?”

Я говорю: “В Москве”.

“Пройдемте для выяснения личности”.

Я говорю: “Никуда не пойду”.

“Ну, как это так, пойдете, куда вы денетесь”.

Я опять порылась и нашла паспорт. А там деньги. Я помню 600 долларов, которые должна была передать. Я их сразу хотела вытащить из паспорта, но он увидел, все забрал, денежки посчитал и положил в карман вместе с паспортом.

“Вы себя подозрительно вели”.

Я говорю “Почему?”

“Стоите на одном месте долго”.

“У вас дома нет и никогда не будет, а я приехала домой”.

Он так на меня посмотрел, а я еще была одета ярко. Ему ребята кричат: “Да оставь ее, Костя, поехали!”. А вокруг никого прохожих. Одна старушка русская прошла и сказала: “Да оставь ты ее, сынок, что ты делаешь?”

А он ей: “Ты проходишь и проходи”.

В это время вдруг подъехали на черном джипе ребята-чеченцы, в черной джинсовой одежде. Один из них по-чеченски ко мне: “Что тут случилось?”. А я просто не могу, вот-вот разревусь. Сказала ему что-то на чеченском, а он мне: “Разговаривай по-русски”. Потом говорит этому русскому парню: “Я ее забираю”.

Тот: “Я ее не отдам”.

Потом наш парень увидел в кармане солдата мой паспорт. “Это, - говорит, - твой, паспорт?”

Я говорю: “Да”. И деньги в паспорте он увидел тоже и все это забрал. Затем говорит: “Иди к машине”. Я говорю: “Не могу”. Он тогда крикнул другому парню: “Руслан, иди, забери и посади ее в машину”.

Я пошла к машине, а солдат сзади выстрелил. Пуля пробила крышу джипа и могла бы меня задеть. В джипе еще ребята сидели. Прибежали русские ребята с БТРа и стали что-то выяснять. Обошлось без стрельбы. Они посадили меня в машину и стали на меня орать, что я здесь одна делала. Паспорт и деньги мне отдали, и потом я уже их не видела. Это было летом 1995 г.» (Хеда).

В этих двух историях есть одно сходство и одно большое различие. Первая история - всего лишь эпизод одного дня из двух лет войны Ахъяда. Вторая - один день войны из очень немногих, когда Хеда приезжала из Москвы в Чечню. Но сила переживаний и страха за жизнь во втором случае были не меньше, чем все, что пережил Ахъяд за годы войны, успевший к тому же заиметь двоих детей между боями (“до дома можно было одним днем обернуться”).

<< | >>
Источник: Тишков В.А.. Общество в вооруженном конфликте (этнография чеченской войны). - М.: Наука.. 2001

Еще по теме ТЕОРИЯ И ЭТНОГРАФИЯ НАСИЛИЯ:

  1. КТО ЧАЩЕ ВСЕГО СТАНОВИТСЯ ЖЕРТВОЙ ШКОЛЬНОГО НАСИЛИЯ? НАСИЛИЕ В ШКОЛЕ
  2. ДИАГНОСТИКА НАСИЛИЯ: ПРИНЦИПЫ И МЕТОДЫ ОБСЛЕДОВАНИЕ РЕБЕНКА, ПОДВЕРГШЕГОСЯ СЕКСУАЛЬНОМУ НАСИЛИЮ
  3. ПСИХОТЕРАПИЯ НАСИЛИЯ ФОРМЫ И МЕТОДЫ РАБОТЫ С ДЕТЬМИ, ПЕРЕЖИВШИМИ НАСИЛИЕ ОБЩИЕ СТРАТЕГИИ И РЕКОМЕНДАЦИИ
  4. ЭТНИЧНОСТЬ, НАСИЛИЕ И ЭТНИЧЕСКОЕ НАСИЛИЕ
  5. Русская этнография
  6. Советская этнография и история этносов
  7. О ПОЛЬЗЕ И ВРЕДЕ ИСТОРИИ ЭТНОГРАФИИ
  8. ГЛАВА ТРЕТЬЯ ЭТНОГРАФИЯ И ПСИХОЛОГИЯ НАРОДОВ
  9. У. Томас: этнография цивилизованных обществ с развитой культурой
  10. Глава XIII ЭТНОГРАФИЯ ЗАЛОЖНИЧЕСТВА
  11. Глава I ЭТНОГРАФИЯ И ПОЛИТИКА ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОГО ПРОЕКТА
  12. Путилов Б.Н., Чистов К.В. (ред.). Фольклор и этнография Русского Севера, 1973
  13. Вопрос 44 ЧТО ТАКОЕ «ТЕОРИЯ X» И «ТЕОРИЯ У» Д. МАК-ГРЕГОРА?