<<
>>

МАСС-МЕДИЙНЫЕ ОБРАЗЫ И ДИНАМИКА АНТИЧЕЧЕНСКИХ ФОБИЙ

Наоборот, скудное знание о чеченцах среди остального населения страны стало благоприятной почвой для формирования античе- ченских настроений в результате обрушившегося на обывателя информационного потока с начала 1991 г.

(дудаевский переворот, самопровозглашенная независимость, фальшивые авизо, угоны самолетов в Пятигорске, “чеченская мафия” и многое другое). Эта информация была тревожного или откровенно негативного плана. В итоге уже с начала 1993-1994 гг. Всероссийский центр изучения общественного мнения (ВЦИОМ) устойчиво фиксировал среди россиян самый высокий уровень ксенофобии в отношении чеченцев по

Первая страница газеты “Версия”

Первая страница газеты “Версия”

сравнению с другими группами. Выше стоял только обобщенный образ “кавказцы”.

Уже зимой 1995 г. в одном из московских дворов я подслушал крики играющих в войну детей: “Ты будешь чеченец, а я русский”. Точно так же в моем послевоенном детстве мы долго играли в “русских и немцев”.

Чечня стала одной из самых визуальных войн, и СМИ были одним из наиболее активных участников войны со своей собственной, хотя и плохо осознаваемой ролью. Имеющиеся на этот счет экспертные мнения нам представляются слабыми или недостаточными6. Одна из точек зрения была высказана А. Ливеном, которая, однако, никак не была им аргументирована, видимо, в расчете на некритическое восприятие западного читателя:

«После распада СССР российское телевидение способствовало, отчасти неосознанно, распространению страха и ненависти. Что касается Чечни, то к концу 1995 года российские телеканалы превратились в проводников словесной государственной пропаганды: однозначная характеристика чеченских сил как “бандитских формирований”, восторженные интервью с российскими военными и передача без комментариев откровенно лживых официальных заявлений.

Но то, что показывалось на экране, выглядело по-иному.

Большинство западных телестанций, по крайней мере со времени Вьетнамской войны, представляли относительно отредактированную и подчищенную версию войны, и западные вооруженные силы старались держать тележурналистов как можно подальше от передовой линии. Не так обстояло дело с российским телевидением. Или по причине изначальной честности, смелости, сенсационности, или же по причине просто нечувствительности оно тяготело к показу неприукрашенной правды. И в результате взира- ния в течение нескольких лет на груды разбитых мозгов, обугленных трупов и человеческих конечностей во время вечерних новостных передач из Карабаха, Таджикистана, Абхазии и, наконец, из Чечни среди российских телезрителей рассеялись многие романтические иллюзии относительно вооруженной борьбы. Поэтому можно сказать, что Чечня дала свежий аргумент для тех западных журналистов, которые говорили открыто и даже жестоко, что освещение войны в действительности есть путь к миру»7.

Эти заключения не совпадают с нашим анализом. Государственные позиции, если о таковых возможно вообще говорить, во всей их противоречивости и непоследовательности, включая и ложь, действительно присутствовали на экранах, как они присутствуют во всех других странах в аналогичных ситуациях: от целиком лживой Тонкинской резолюции Конгресса США по Вьетнаму до явно односторонних и искаженных заявлений западных и других политиков по событиям в Югославии во время Косовского конфликта. Однако российские телевидение и пресса во время чеченской войны заслуживают более глубокой оценки. В любом случае российские СМИ не были рупором официальной пропаганды, а скорее, наоборот, - чаще власти говорили языком вечерних теленовостей. Хотя я не разде

ляю и другую крайнюю точку зрения, что российские журналисты были куплены чеченцами и старательно отрабатывали разрушительную для страны и для армии версию.

Для отечественного “центрального” телевидения война стала на долгое время ведущей темой, обращенной к огромной аудитории, а значит и средством утверждения профессионального превосходства в жесткой конкуренции каналов и вытекающих из этого материальных вознаграждений.

В ряде случаев амбиции были даже выше: канал НТВ с его группой великолепнонаивных полевых журналистов во главе с Еленой Масюк и Павлом Лускановым и московским телеведущим Геннадием Киселевым явно примеряли на себя уровень воздействующего вещания СНН и фактически выполнили эту миссию при отсутствии в зоне конфликта мировых лидеров телевещания. Масюк была не хуже Кристианы Аманпур и столь же идеологически заангажирована, как и последняя, вещавшая в свое время с брони танков боснийских мусульман. Как и репортажи Аманпур из Боснии сделали однозначно антисербский имидж войны и сильно повлияли на мобилизацию муслиман (босняков или боснийцев), так и репортажи Елены Масюк и Павла Лусканова “отвоевали” на стороне чеченских комбатантов за целую дивизию.

Почему российские и другие СМИ заняли в целом антифедераль- ную и симпатизирующую чеченскому сепаратизму позицию и какую роль они сыграли в войне, - это тема требует отдельного анализа, но некоторые заключения необходимы для нашего исследования. Тем более, что имеющиеся оценки или откровенно самооправдательны, или просто поверхностны. Необходимо иметь в виду, что российские СМИ - наиболее яркий и состоявшийся продукт постсоветской либерализации. Это та сила и тот сегмент общества, которые правомерно аттестуются как демократические и реформаторские. По крайней мере телевидение, за редким исключением московских “полканала” и крутовско-клыковских телепередач, может таковым считаться, и НТВ стоит на его наиболее либеральном фланге.

Именно с этим каналом были связаны мои личные контакты в комментировании событий в Чечне или по поводу Чечни. Однажды, сразу после выхода моей статьи в “Московских новостях” (31 марта - 7 апреля 1996 г.) Евгений Киселев пригласил меня в престижную передачу “Герой дня”, желая услышать прежде всего имя Павла Грачева в числе главных виновников продолжающейся войны. Помимо этого, я неоднократно комментировал чеченские события в передаче “Сегодня в полночь” с ведущим Алексеем Кара-Мурзой. Только с осени 1998 г.

я сознательно перестал выступать публично, ибо это уже создавало коллизию между работой с чеченскими информантами на доверительной основе и публичным объявлением позиции по ситуации в Чечне.

Следует отметить, что отказ лишал меня одновременно доступа к одному из предметов интереса, ибо прямые контакты с журнали

стами НТВ позволяли лучше наблюдать позицию и процесс волена- вязывания со стороны одного из наиболее влиятельных акторов не только общероссийского, но и чеченского общества, ибо из эскпер- тов-комментаторов ведущий всегда приглашал известных чеченцев, выступавших за независимость Чечни. Редактура моих предварительно записанных комментариев была виртуозной: все, что речевым оборотом предполагало отрицание состоявшейся чеченской независимости, не говоря об открытом ее отрицании, убиралось из тех секунд, которые шли в эфир, как правило, после предварительной 30-минутной записи. К тому же в моих заочных отношениях с Киселевым был момент публичной критики его взгляда на Чечню как “юга бывшего СССР”, но не как части России. Статья в “Независимой газете” (1997. 5 мая. С. 2) под названием «”А у нас в России” - это где? По поводу геополитической спешки вокруг России» едва ли была приятна амбициозному мэтру российской журналистики.

Прочеченская позиция НТВ была поколеблена и отчасти изменилась под воздействием захвата в заложники Елены Масюк, ее драматического освобождения. На сей раз (возможно, впервые за всю историю войны и впервые среди всех освобожденных) последовала вполне адекватная реакция со стороны освобожденных пленников (прежде всего самой Масюк) в отношении совершенных против них актов насилия. Сказались, видимо, и серьезные материальные затраты для выкупа журналистов (сумма с шестью нулями). По крайне мере один из руководителей НТВ Игорь Малашенко впервые назвал чеченских лидеров, включая вице-президента Ваху Арсанова, прямыми соучастниками преступного бизнеса, а Мовлади Удугова - “чеченским Геббельсом”. Безоговорочные симпатии журналистов канала к тем, кто, по словам Павла Лусканова, “никогда и дня не находился в составе России и не жил по советским или российским законам”, сменились косвенной пропагандой чеченской сецессии, когда в качестве комментаторов по теме стали выступать отставные чеченские политики или общественные активисты, которые благополучно проживают в Москве и продолжают вести борьбу за “правое дело независимости”.

Претензии последних на авторитетное знание ситуации и “понимание чеченцев” служат как бы этикеткой правдивого объяснения происходящего телезрителю, в том числе и в самой Чечне. Сидящий в достойном комнатном интерьере российский академик, молодой политолог - руководитель полумифического института или фонда, российский генерал и член федерального парламента и еще два-три россиянина чеченского происхождения как бы узурпировали право на телевизионный “взгляд на Чечню”, поднимая собственный престиж и достаточно мощно воздействуя как на местное общество, так и на общероссийскую аудиторию.

При этом комментарии московских чеченцев могут быть набором мифологем бытового мышления, как это, например, имело ме

сто в передаче 3 февраля 1999 г. по поводе объявления Масхадовым введения в Чечне шариатского правления. “Шариат в Чечне негласно присутствовал всегда” (Хаджиев), “шариат - это замечательное средство для наведения порядка и достижения согласия в обществе” (Юсупов), “навязанный чеченцам российскими, советскими, а затем оккупационными властями закон ими никогда не принимался” (Сул- тыгов) и так далее.

Как показано в предыдущих главах, эта воображаемая реальность достаточно далека от того, что было и происходит на самом деле в чеченском обществе, но телереальность убеждает и подчиняет, а в конечном итоге создает себе подобие через рекрутирование единомышленников. После таких объяснений мнение, что не только советский офицер Масхадов, но и большинство нынешних чеченцев никогда не жило при шариатских нормах и едва ли сможет принять даже их наиболее цивилизованное подобие по примеру богатой Саудовской Аравии, уже выглядит как одиночный диссидентский голос, направленный против интересов чеченской нации. В итоге узурпация массового сознания в пользу нереализуемого проекта “шариатского государства” оказывается осуществленной через ментальный союз вооруженных командиров в Грозном и московской академическо-генеральской тусовки чеченцев, которые сами никогда при таких нормах не жили и жить не собираются.

Однако вернемся к позиции российских масс-медиа, которая в более широком плане отражает драму демократического спектра общества, оказавшегося неспособным найти профессионально точную и граждански прагматическую интонацию в отношении чеченского кризиса. На этот счет имеется наблюдение одного из проницательных российских экспертов, с которым трудно не согласиться, когда он пишет, что демократическое движение в 1994 г. не смогло осуществить смену парадигмы и уйти от бесконечного напоминания

о              демократии и реформах в пользу более адекватной стратегии:

“Этого не произошло, ума и мужества на такие выводы не хватило, и отсюда полная деморализация уже в условиях чеченского кризиса, поскольку демократический лагерь, проявляя искренность и сердечные страдания за этот национальный позор, на мой взгляд, выбрал абсолютно неконструктивную тактику безудержного осуждения в тот момент, когда нужно было разделить ответственность за такого рода решения государственных органов власти и сосредоточиться на том, чтобы максимально снизить последствия этих решений. Мы же в желании обличить все и вся только усугубляли план военных действий, и в желании, скажем так, искренне сердцем возмущаться не оказались способны на более реалистичные и более конструктивные шаги”8.

Дилетантское желание нового поколения демократической журналистики выступать судьей и борцом одновременно отражало советскую ментальность профессиональных пропагандистов, выучивших много текстов на предмет “национально-освободительных

движений”, “права народов на самоопределение”, “цивилизационной уникальности”, “особой ментальности” части сограждан, на территориях проживания которых они до этого никогда не бывали и которых с готовностью были зачислить в категорию “экзотических других”. Для многих конфликт и война стали азартной игрой, аттестацией геройства и профессионализма, на что в прошлом десятилетии имел исключительное право единственный советский журналист, прозванный “певцом Афганистана”.

Мне интересен не столько сам цех российской журналистики, сколько воздействие и восприятие его версий прежде всего самим чеченским обществом. На этот счет имеются разные точки зрения, как и по вопросу о воздействии масс-медиа на конфликт вообще. Анатоль Ливен полагает, что малое число личных телевизоров во время вооруженного конфликта в Пакистане в 1980-х гг. подвигло многих молодых мужчин на участие в политических манифестациях и насильственных действиях:

“В Пакистане в 1988-1989 гг. - в обществе, где в те дни большинство жителей не имело телевизоров, - я был поражен тем, насколько для значительной части молодых мужчин участие в политических демонстрациях и даже в вооруженных выступдениях представляло собою в значительной мере одну из форм развлечения. Я полагаю, что доступ к телевизору в огромной мере снизил значение этого фактора в существовании политической нестабильности”9.

Поднятый вопрос, означает ли больше телевизоров меньше насилия и войны, по крайней мере применительно к Чечне, не кажется нам столь однозначным. В Чечне начала 1990-х гг. фактически каждая семья имела телевизор, и чеченцы принимали те же самые российские каналы, что и остальная страна. Программа телепередач на первую январскую неделю 1999 г. в грозненской газете свидетельствует, что положение мало изменилось и после первой войны. В какую сторону действовали масс-медиа, когда общество погружалось в войну и пребывало в ней и после нее? У меня нет столь однозначного ответа. Скорее ТВ было таким же многозначным актором и в то же время орудием, который используется современным человеком, особенно его элитными слоями. Но только есть несколько общих постсовестких особенностей и чеченских частностей (см. также заключительную главу). Прежде всего это одномерное сознание и устойчивая вера обывателя в теле- радио- и печатные версии, особенно исходящие из “центра”, будь то Москва или Грозный. Единичными можно назвать примеры скепсиса и негативной иронии в отношении тех, кто участвует в теле-газетных бдениях.

Средства массовой информации и политико-интеллектуальная элита играют доминирующую роль в конструировании чеченских образов (не только внешних, но и внутренних). СМИ и элита, как и Лев Толстой в прошлом веке, руководствуются собственными эмо

циями и целеполаганием. Великий писатель своим “Хаджи Муратом” обвинял царский деспотизм и искупал свои молодые грехи периода Крымской войны. Современные активисты защищают демократию и меньшинства или, наоборот, “русскую нацию”, осуждают “неоимперскую” политику или, наоборот, политику развала “великой державы”.

Коллективная интенциональность в отношении Чечни и конфликта была и остается неоднородной и мотивируется политико-групповыми интересами производителей субъективных представлений. Журналисткая команда НТВ (Елена Масюк, Павел Лусканов и другие) или журнала “Новое время” (Аркадий Дубнов, Валерия Новодворская), Ирина Дементьева (“Московские новости”) и многие другие утверждали свой профессиональный авторитет через яркую и драматичную презентацию событий “с войны” и свои подчеркнуто либерально-демократические позиции, предполагающие однозначную поддержку меньшинств и антиэтатискую версию защиты гражданских свобод. Глава холдинга “Медиа-Мост” Владимир Гусинский косвенно признался в существовании этой коллективной интенциональ- ности на НТВ в отношении освещения первой чеченской войны.

Образы чеченцев в этой интерпретации отличались внешней привлекательностью и эмоциональной правотой. Журналисты “Взгляда” или кинокамера Говорухина младшего фиксировали более сложную и более критическую версию, но главным объектом были не столько чеченцы, сколько сам конфликт и его общероссийский контекст. Вызывающе провокационная версия образа чеченцев была поставлена журналистом Александром Невзоровым в фильме “Чистилище”. Эта лента - крайне непрофессиональное обхождение с материалом (вернее, с темой о внутреннем вооруженном конфликте) в откровенно политических целях представить чеченцев в отрицательном виде, вызвать к ним ненависть и заодно заклеймить российского президента.

Многого стоила чеченцам ремарка А.И. Солженицына в романе “Архипелаг ГУЛАГ”, ибо она тиражировалась широко и активно использовалась в последние годы, став частью внутреннего образа: “...Была одна нация, которая совсем не поддавалась психологии покорности, - ни одиночки, ни бунтари, а нация целиком. Это чеченцы... Никакие чеченцы никогда, нигде (выделено мною. - В.Т.) не пытались угодить или понравиться начальству, но всегда горды перед ним и даже откровенно враждебны”. Так доминирующая элитная версия чеченцев в России оказалась эмоционально перегруженной и редуцированной до пошлых клише типа: “ни один чеченец никогда и нигде...” и далее могли идти любые комплиментарные или ненавистнические сентенции: “Чечня в СССР никогда не входила и чеченцы советских законов не признавали” (журналист Павел Лусканов из НТВ), “от рождения приучены обманывать и воровать” (министр Михаил Барсуков).

В 1990-е годы стереотип чеченца-бандита постоянно соперничал с имиджем “гордого дикаря”, но в целом, если брать бытовое сознание россиян, формируемое массовой бульварной литературой типа детектива Валерия Барабашова “Чеченский бумеранг“ (1995) и желтой прессой, то именно этот образ стал доминирующим. С 1999 г. уже авторы серьезных газет могли себе позволить следующие публикации, не замечая в них расистского содержания:

«...Криминальные структуры чеченцев существенно отличались от иной оргпреступности. Тейповый уклад жизни сказывался и на взаимоотношениях внутри структуры. А они изначально строились на принципах строжайшей иерархии и клановых (тейповых) взаимоотношений. Этническая однородность чеченцев не давала возможности внедрения в их среду “засланных казачков” с легендами от правоохранительных органов... Один из самых популярных видов преступной деятельности “чеченов” в Петербурге - массовый “вброс” фальшивых купюр (рублей и долларов), изготавливавшихся в Грозном и продававшихся там прямо на базаре. Доставкой “липы” занимались сами чеченцы, а ее распространением - интернациональные группы, в основном русские, молдаване и таджики.

Рядовых исполнителей “чечен ы”, известные своей природной жестокостью (выделено мною. - В.Т.), держали в страхе. Для этого, к примеру, они иногда практиковали показательные казни над рядовыми сбытчиками, которые либо сболтнули чего лишнего, либо пытались выйти из дела. На глазах коллег несчастных зверски кромсали ножами сами чеченские лидеры...

Другие способы чеченского рэкета - вхождение в состав учредителей фирмы, инвестиции в суперприбыльные проекты, финансовые ссуды (!). Когда и этого стало недостаточно, они разработали новый вид бизнеса, уходящий своими корнями в дикое доисторическое прошлое. Я имею в виду похищение людей и работорговлю. Но настало время, когда воровать людей в Чечне или переправлять их туда стало сложно, и тогда головорезы упростили себе задачи. К примеру, случались похищения людей из Петербурга, но при этом жертву могли держать в соседнем квартале. Похитители связывались со своими чеченскими собратьями, людоедами типа Арби Байра- ева, а уж те посылали “приветы с гостеприимного Кавказа” родственникам похищенного, требуя за гостеприимство огромные выкупы. И люди верили, что их родные томятся в чеченских зинданах, искали деньги, продавая все на свете, лишь бы вызволить из беды несчастных....

Банки стали умнее и на пушечный выстрел не подпускают к подобным операциям представителей этой горной республики. В известной мере потеряла смысл работорговля, поскольку остатки недобитых банд заняты сейчас спасением собственных шкур... И чеченцы в Петербурге, проявляя нервозность, скатились до уровня банального базарного рэкета, что н а - ш и (выделено мною. - В.Т.) мафиози прошли уже лет десять назад...” (Тимченко С. Преступный мир Петербурга имеет свои этнические лица. В северной столице прочно обосновались чеченские и казанские криминальные сообщества // НГ-Регионы, 2000. № 12 (56). 20 июля).

Что касается менее требовательных газет, то античеченские фобии приобрели характер прямых провокаций, когда речь по

шла не просто о “ чеченской преступности”, но и о более зловещих версиях - об угрозе “ проникновения” чеченцев в российские власть или оборонную промышленность, как будто речь шла о неком проникновении тайных зарубежных агентов. Это уже был скрытый призыв относится к российским гражданам чеченского происхождения как к иностранным шпионам. Заголовок первой страницы “Московского комсомольца” (2000. 2 окт.) был призван привести в состояние ужаса его многочисленных читателей: “Чеченский след. Центр оборонной промышленности в Подмосковье оккупировали выходцы из Ичкерии”. И далее следовал текст журналиста Георгия Закаряна:

“Практически после каждого громкого престпуления мы начинаем говорить о чеченском следе, чеченской мафии и прочее, прочее, прочее. Между тем порой мы не замечаем, насколько прочно выходцы из Ичкерии влились в нашу жизнь. В Москве вовсю функционируют чеченские банки, фирмы и рынки. Но это не самое главное. В последнее время чеченцы, как говорится, “вошли во власть”. Наиболее лакомыми для них являются города - центры оборонной промышленности”.

Единственный конкретный пример, который приводится в этом материале, это город Лыткарино в Люберецком районе Московской области, где пять оборонных предприятий, а заместителем мэра города работает Георгий Нарудинов - чеченец по национальности (позднее выяснилось, что Нарудинов не чеченец).

“По некоторым данным, в последнее время Нарудинов неоднократно посещал Назрань, где, возможно, встречался с чеченскими полевыми командирами из окружения одного из помощников Шамиля Басаева - Исра- пилова.... Ведь сейчас, когда война с исламскими фанатиками и в Таджикистане, и на Кавказе готова вспыхнуть с новой силов, под носом у столицы может оказаться своя Чечня”.

Упрощенные до слащавой экзотики или ксенофобских негативных стереотипов, эти версии низводят чеченскую общность до пародии на современных людей: свято соблюдающие традиции и живущие только по своим законам гор (как будто советскую и западную попсу никогда не пели, в госучреждениях не работали, пенсии, выговоры и награды не получали); все смелые и сильные (нет трусов, малорослых и слабых), все свободолюбивые и независимые (нет подчиняющихся и заискивающих), все бандиты, взяточники и воры (нет честных и законопослушных) и т.п. Естественно, таких человеческих коллективов на земле быть не может и чеченцы таковыми не являются. Худшей услуги “друзья” и “враги” чеченцев сделать не могли, повесив на народ бремя пошлого стереотипа, независимо от того, с каким он знаком. По большому счету заявление, а тем более научно-литературная сентенция, что “все чеченцы гордые и свободолюбивые” ничем не отличается от заявления, что “все чеченцы воры и бандиты”, ибо оба порождены бытовыми фантазиями и ни-

Первая страница газеты “Московский комсомолец”

Первая страница газеты “Московский комсомолец”

какого отношения к научному и даже разумному восприятию действительности не имеют.

В любом случае в результате конфликта произошла дегуманизация народа и низведение его образа до политагитки или до этнографического экспоната с мировой славой. Сделано это было не столько через “народную версию”, сколько через направленные усилия тех, кто формирует массовые восприятия.

<< | >>
Источник: Тишков В.А.. Общество в вооруженном конфликте (этнография чеченской войны). - М.: Наука.. 2001

Еще по теме МАСС-МЕДИЙНЫЕ ОБРАЗЫ И ДИНАМИКА АНТИЧЕЧЕНСКИХ ФОБИЙ:

  1. Образы-идеалы и образы-идолы 6 культуре
  2. Образ Иисуса Христа и образ Богородицы
  3. Психология масс при феодализме
  4. Формирование настроенческих масс
  5. Психология масс при социализме
  6. 3. Рост недовольства масс и возниковение революционной ситуации
  7. Культура масс и поведение элит
  8. Психология масс в социально-психологической перспективе
  9. Психология масс при капитализме
  10. Влияние моды на психологию масс
  11.   ФОРМЫ КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ КРЕСТЬЯНСКО-КАЗАЦКИХ МАСС
  12. Глава 1.5 Психология масс в прошлом и будущем
  13. БОРЬБА НАРОДНЫХ МАСС ЗА БУРЖУАЗНОДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ СОДЕРЖАНИЕ РЕВОЛЮЦИИ В 1647—1648 гг.
  14. Ольшанский Д. В.. Психология масс. — СПб.: Питер. — 368 с. — (Серия «Мастера психологии»)., 2002
  15. д) Статика—динамика