§ 6. Деформация рефлексов собственности

У человека эти безусловные рефлексы собственности обросли множеством условных. Одной из основных функций последних является «канализация» и оформление проявления первых, с одной стороны (как, где, когда, в каких пределах они могут осуществляться, где граница «моего» и «чужого» и т. д.), с другой — торможение и ограничение безграничного осуществления безусловных рефлексов собственности. Условные тормозящие рефлексы препятствуют посягательству на «чужую собственность», удерживают от актов ее захвата и присвоения.

В совокупности все эти группы рефлексов собственности определяют поведение каждого из нас в сфере «имущественных» отношений. Если я свободно беру и кладу в карман «мои» часы, лежащие на столе, и не трогаю вещей «чужих», если я спокойно вырываю овощи с «моей» гряды и не трогаю с соседней, «принадлежащей» другому, если, заплатив деньги, я «присваиваю» себе книгу из магазина, которую без выполнения актов уплаты я не присваивал, — то такое поведение есть результат комбинации моих безусловных рефлексов собственности, оформляемых, канализируемых и тормозимых привитыми мне условными рефлексами...

Экономическая и гражданско-правовая организация общества и соответствующие правовые нормы являются по сути результатом такого поведения его членов, с одной стороны, с другой — представляют собой его описание и оформление.

В нормальное время рефлексы собственности устойчивы у большинства членов общества. В революционное время они значительно деформируются.

В чем состоит деформация рефлексов собственности в эпохи революций? Ряд революций ставили своей задачей уничтожение их. Многие думают, что задача настоящих «социальных революций» к этому и сводится. Нужно ли говорить, что все это наивно-идеалистический вздор и частное проявление закона «социального иллюзионизма» (о котором см. ниже). Безусловные рефлексы собственности, неразрывно связанные с самой жизнью организма, уничтожены быть не могут. Можно лишь иначе «канализировать» их путем изменения соответствующих условных рефлексов — и только. Можно, например, попытаться удовлетворять их в формах так называемой «коллективной», а не «индивидуальной» собственности. Это действительно пытались сделать многие революции. К этому сводятся стремления социализма и коммунизма. Но легко видеть, что подобная «коммунизация» собственности не есть уничтожение самих рефлексов индивидуальной апроприации. Они остаются, и здесь в конечном счете потреблять и апроприировать «блага» будет индивидуальный организм, а не какой-то «коллективный» организм в виде коллективного рта и желудка. В некоторых особых случаях, как увидим ниже, рефлексы индивидуальной собственности масс могут легче удовлетворяться при условии «коллективной собственности на средства и орудия производства». В таких условиях может устанавливаться «институт коллективной собственности». Но он, как и сам социализм, ничуть не уничтожает рефлексы индивидуальной собственности, а только иначе канализирует их проявление. Во-вторых, как мы сейчас увидим, революция, часто выставляя лозунг «коллективизации» собственности, никогда его не осуществляла фактически. В-третьих, то же самое можно сказать и о принципе имущественного уравнения, нередко выставлявшемся революциями. Революции в первой своей стадии «уравнивали» имущества, но не в смысле установления прочного и длительного порядка, где каждому предоставлялась бы одинаковая доля материальных благ, а в смысле простого захвата и раздела богатств членов общества, общего объединения и равенства в нищете, очень быстро сменяемого процессом новой имущественной дифференциации, с гипертрофическим проявлением эгоистической жадности, корыстолюбия и всех отрицательных сторон рефлексов собственности.

Красивые слова об уничтожении частной собственности, всеобщем довольстве, имущественном равенстве и т.

С объективной точки зрения деформация рефлексов собственности на первой стадии революции состоит в следующем: а) в отпадении тормозящих захват чужой собственности условно-собственнических рефлексов у лиц бедных, с «ущемленными» и неудовлетворенными собственническими рефлексами; б) в силу этого - в интенсивнейшем проявлении у них безусловных рефлексов собственности (в форме захвата чужого достояния), прежде тормозимых отпавшими теперь условными рефлексами; в) у лиц богатых - в угасании и ослаблении рефлексов защиты своей собственности от посягательств других.

В итоге такой деформации разражаются громадные процессы захвата бедными достояния богачей (земли, капиталов и т. д.), достояния одних — другими, — в форме грабежа, реквизиций, «национализаций», «уравнивания». Граница, отделяющая «свое» от «чужого», пропадает. Люди, с угасшими тормозными рефлексами собственности, толкаемые ущемленными безусловными импульсами апроприации, бешено, стихийно начинают «утолять» последние. Где раньше они воздерживались от грабежа чужого, теперь — не воздерживаются. Происходит «черный передел» в буйных формах. «Грабь награбленное», «Да здравствует экспроприация эксплуататоров» и т. д. Те, у кого отбирают имущество, часто оказываются людьми с ослабленными рефлексами собственности.

Этот процесс (как увидим ниже, в особой главе) сопровождается широким разливом всякого рода речевых и субвокальных рефлексов (идей, идеологий, убеждений, мировоззрений), проповедующих «равенство», «обобществление», «имущественное уравнивание», обличающих собственность, корыстолюбие богатых, благословляющих экспроприацию, «коммуни- зацию» и т. д., словом — идеологии уравнительно-коммунистического типа. Они быстро развиваются, успешно заражают массы с ущемленными рефлексами собственности и стимулируют их на акты захвата, «уравнивания», передела.

Вслед за этим периодом наступает второй, противоположный.

Причина наступления этой стадии заключается в общем обеднении, голоде, нищете, к которым приводит необузданность первого периода, падение производительности труда, прекращение интенсивной работы и другие следствия разгрома, грабежа, национализации и реквизиций первого периода, с одной стороны, с другой — утоление ущемленных рефлексов собственности у наиболее энергичной части «коммуниза- торов» и «уравнителей». Последние теперь заинтересованы в охране своего достояния, первые — в избавлении от бед, к которым привела необузданная вакханалия не тормозимых рефлексов собственности предыдущей стадии.

Если прежние богачи одерживают верх и прерывают «углубление революции» — эта прививка совершается ими и их словами. Когда же революция доходит до конца, когда богатства разграбляются и делятся всякого рода «коммунизаторами», когда их не остается, когда делить уже нечего, кроме захваченного «национализаторами» достояния, когда новый передел может грозить только им, — тогда прививка тормозных рефлексов совершается ими, ставшими теперь представителями «новой буржуазии», новыми, свежими и ревностными собственниками. Они поддерживаются теми группами, которые от революции экономически кое-что получили и до некоторой степени утомили ущемленные прежде имущественные рефлексы.

В обоих случаях «грабить награбленное» теперь воспрещается. Всякие акты посягательства строго наказываются. Устанавливаются сильнейшие тормозные стимулы: штрафы, аресты, тюрьма, смертная казнь. Общество лечат «огнем и железом». На разбушевавшиеся импульсы собственности накладывается узда. В итоге — после ряда перебоев — стихия вводится в берега. Оживает старое изречение: Ьеай possidentes63*.

В области идеологий и речевых рефлексов этот период характеризуется падением популярности уравнительных и коммунистических учений первого периода революции. Они теряют кредит доверия и популярность. Оживают и крепнут идеологии противоположные, в разных формах оправдывающие «священное право собственности».

Такова сущность деформации в этой области рефлексов. Не во всех революциях она одинаково проявляется, но все они — хотя бы и в слабой мере — имеют эту тенденцию и выявляют ее. Перейдем к фактам.

Русская революция 1917-1923 гг.

Уже перед революцией разгромы магазинов, рынков и т. п. явления, с одной стороны, с другой — рост популярности социалистических идеологий, с третьей — ряд национализаций и ограничений права собственности со стороны государства (под влиянием войны и требований «военного социализма»64*) свидетельствовали о начавшемся угасании рефлексов собственности. С началом революции это угасание стало катастрофическим. Рабочие стали захватывать предприятия, крестьяне — громить помещичьи усадьбы, апроприировать скот, мебель, земли, возрос процент имущественных преступлений и т. д. Через 2-3 месяца этот процесс стал стихийным. Со времени Октябрьской революции он был легализован. Законом 1918 г. все частновладельческие земли были конфискованы, фабрики — реквизированы, капиталы и дома — также; граница между «своим» и «чужим» исчезла. Сначала отнимали достояние у богатых: рабочие — у капиталистов, крестьяне — у помещиков, дворники — у богатых жильцов, солдаты — у офицеров, коммунисты и матросы — у всех. Потом, когда богатства были поделены, начались реквизиции хлеба, скота, масла, молока и одежды у крестьян; люди с потухшими тормозными рефлексами собственности, главным образом коммунисты и матросы, реквизировали у всякого все, что могли: съестные припасы, золотые вещи, картины, книги, квартиры, все, вплоть до последней пары белья и серебряной ложки.

Это их угасание видно и из уголовной статистики имущественных преступлений. В 1918 г. в Петрограде было 327 000 воров (22% населения), кравших в форме лишней хлебной карточки продовольствие. В Москве их было 1 000 000 (70% населения)94.

Если преступность Москвы в 1914 году возьмем за 100, то в 1918 году

кражи выразятся цифрой 315

вооруженные грабежи 28500

простой грабеж 800

мошенничество 370

присвоение 17099

На железных дорогах расхищение багажа увеличилось в 1920 г. в 150 раз по сравнению с мирным временем95.

Не лучше дело обстоит и в 1922 г. По данным Советской РабочеКрестьянской Инспекции за 1922 г., на железных дорогах похищено: 2 640 000 пудов продовольствия, 7 826 000 пудов топлива, 65 000 пудов мануфактуры, обуви, кожи, мехов, 680 000 пудов сырья, 196 000 пудов разных ценных предметов — всего похищено 11 400 000 пудов на сумму 50 000 000 золотых рублей, составляющих 22% всего бюджета Комиссариата путей сообщения.

Эти официальные цифры — лишь слабая тень того, что было на самом деле. Но и они довольно красноречиво свидетельствуют о том, как сильно развинтились «тормозные» рефлексы собственности, с одной стороны, и во что объективно вылилась «коммунизация» — с другой.

Все это происходило под аккомпанемент звучных речевых рефлексов, таких как «имущественное равенство», «коммунизм», «уничтожение эксплуатации труда капиталом», «во имя справедливости», «общего блага» и массы подобных лозунгов.

Соответствовала ли им действительность? — Ничуть. Сами коммунисты точно характеризуют положение. Вместо национализации и общих интересов при захвате фабрик рабочими, по словам коммуниста Осин- ского, «развились мелкобуржуазные, собственнические взгляды на предприятия»96. Каждая группа рабочих захватывала фабрику и смотрела на себя как на ее собственников, расхищала и делила, что можно, между собой97.

То же самое имело место и среди крестьянства. «Крестьянская масса не знает социализма, и не хочет знать ничего, кроме даровой прирезки земли, — говорил уже в конце 1918 г. коммунист Мещеряков, — ее мелкобуржуазные предрассудки вылезают наружу совершенно непри- крыто»98.

«Деревня (после захвата помещичьих земель) к социализму оказалась равнодушной: она решительно отвергла “коммунию”», — с печалью констатирует Осинский. То же самое авторитетно подтверждает и Ленин99.

Далее, вместо общей сытости пришло массовое обеднение. Вместо имущественного равенства — уже в конце 1918 г. — были установлены десятки разных пайков, начиная с роскошного «совнаркомовского» пайка (с икрой, фруктами, вином и т. д.) и кончая голодным пайком «клади зубы на полку». Тогда же для оплаты труда введены были 34 различные тарифные ставки. В 1919 г. на съезде коммунистов была вынесена резолюция, одобрявшая не только материальные привилегии коммунистов по сравнению с некоммунистами, но и лучшее вознаграждение «ответственных коммунистов» по сравнению с неответственными.

В то время, как большинство умирало от голода, другие грабили, что могли, имели салон-вагоны, автомобили, несколько любовниц — все, вплоть до тропических фруктов, мехов, тонких духов и бриллиантов. Во имя коммунизма сдирали обручальные кольца, одежду и сапоги с расстрелянных и надевали их на себя или пускали в продажу.

Вместо уничтожения рефлексов собственности у «коммунизаторов» возникла лишь отвратительная необузданная жадность присвоения всего с живых и мертвых, всеми способами и мерами.

Таков был первый этап революции.

К 1920 г. все было «поделено», все былые богатства исчезли. Больше делить стало нечего, ибо не стало буржуев. Пришла всеобщая бедность и голод. Власть стала «реквизировать» крестьян.

Началось отбирание у них хлеба и скота — всего, что можно было отобрать. Теперь начали «ущемляться» рефлексы собственности у крестьян. Итогом стали крестьянские восстания как акты защиты своего достояния от посягательств власти. Они ширились и росли. Перекинулись на города, на солдат и матросов, которым больше не приходилось «коммунизировать» буржуев за их отсутствием. Вместе с этим многие из «коммунизаторов», кое-что награбив, теперь хотели бы сберечь для себя награбленное. «Коммунизм» им был больше не нужен.

Следствием всего этого явилось антикоммунистическое движение, достигшее апогея в марте 1921 г. в Кронштадтском восстании65*. «Кронштадтские матросы», еще два года назад бывшие самыми рьяными коммунистами, теперь выставили программу «Советы без коммунистов». Поистине знаменательная трансформация!

Итогом всего этого стала «новая экономическая политика», состоящая в декоммунизации, в возрождении капитализма, фактической частной собственности, — словом, в восстановлении угасших тормозных рефлексов собственности и ее охраны у новых собственников. За два года — 1921-1923 — этот процесс отчетливо выявился как в фактах, так и в декретах Советской власти. Главными из них были: декрет о праве концессий, о денационализации фабрик, заводов и домов, о признании фактической частной собственности, о праве иметь неограниченную сумму денег, о восстановлении права наследования100, о бессрочном индивидуальном пользовании и владении землей и т. д. Словом, к данному моменту в экономической области от коммунизма ничего не осталось, кроме. азиатского произвола Советской власти.

В фактической же жизни за два года восстановление рефлексов собственности и всех отрицательных сторон капитализма (без его положительных) достигло геркулесовых размеров. Лихорадочный ажиотаж, спекуляция, мошенничество, сумасшедшая жажда обогащения, чудовищный контраст между роскошной жизнью коммунистов и «нэпманов» — с одной стороны, и миллионы умирающих от голода людей — с другой, беспощадные расстрелы воров и грабителей, посягающих на чужое достояние, колоссальные капиталы, скопленные «вождями коммунизма», их вхождение в качестве пайщиков и директоров во все главные тресты и акционерные компании101, бесстыдное присвоение себе их прибыли, оплачиваемой за счет государства, беспощадная эксплуатация рабочих, расхищение фонда государства и т. д. — и все это воскресло снова, но, увы, в бесконечно худшей, чем раньше, форме.

Вместе с тем и в массе, в особенности в крестьянстве, «индивидуально-собственническая» стихия разлилась небывалым образом. Она проявляется прежде всего в стихийном выходе их из общины на индивидуальные участки — хутора и отруба, — столь сильном, что власть декретом за октябрь 1922 г. принуждена была легализировать его. Русский крестьянин-общинник превратился теперь в мелкого буржуя (собствен- ника-индивидуалиста).

Словом, «коммунистическая революция» в итоге дала появление и рост рефлексов индивидуальной собственности в размерах, раньше России неизвестных. (См. ниже о влиянии революции на экономическую жизнь.)

Сейчас реставрация угасших тормозных рефлексов собственности может считаться уже совершившейся. Верховной заповедью снова стало «beati possidentes». Но эти новые «possidentes», вышедшие из рядов «разрушителей собственности», имеют несравненно более сильные рефлексы собственности, чем бывшие богачи. Они, в отличие от последних, будут всеми силами защищать «свою собственность» и не позволят ее «национализировать».

Параллельно с этим процессом прививки угасших рефлексов собственности происходят сдвиги и в области идеологии. Яркий пример дают прежде всего сами коммунисты. Достаточно для этого сравнить их речи, брошюры, газеты и книги 1917-1919 и 1921-1923 гг. Они диаметрально противоположны — и то, что называлось «хорошим» в первый период (национализация, карточная система, имущественное равенство, коллективное управление, необходимость полного уничтожения частной собственности, грабеж буржуев, ставка на рабочих и т. д.), во второй период оценивается отрицательно. Теперь от старой коммунистической фразеологии осталось очень мало. Среди же населения к 1921 г. все коммунистические лозунги, столь популярные недавно, утратили всякий кредит доверия. Они стали предметом ненависти и презрения. Социализм и коммунизм потеряли всякое обаяние.

Стала расти популярность теорий и идеологий антикоммунистических и антисоциалистических, идеализирующих и оправдывающих капитализм, частную собственность, индивидуализм, личную инициативу, личные мотивы и т. д.

Словом, и здесь круг замыкается.

Место идеологий, стимулировавших захват чужого, «коммунизацию» и «национализацию», теперь заняли идеологии, прямо и косвенно одобряющие частную собственность и заповеди: «не укради», «не трогай чужого», «не посягай на священное достояние и собственность других людей».

Таков в основных чертах процесс деформации рефлексов собственности, совершившийся в течение русской коммунистической революции. Ни коммунизма, ни имущественного равенства, ни общего благосостояния, ни уничтожения частной собственности и капитализма он не дал, а только разорил страну, поменял людей местами в имущественной пирамиде и усилил рефлексы собственности согласно той схеме, которая была очерчена выше102.

Сходный процесс мы видим и в других революциях. Разница их лишь в резкости выявления этих деформаций.

Египетская революция. «На дорогах подстерегают, чтобы разграбить ношу путника, — читаем у Ипувера. — То, что на нем, отнимается. Привратники говорят: “пойдем грабить.” Бедняки стали богачами, а владельцы собственности — неимущими; тот, кто вымаливал для себя подонки, теперь владеет чашей, наполненной до краев» и т. д. У имущего «нет тени» (т. е. дома), негде преклонить голову. «Князья голодают. Благородные дамы ходят голодные и они говорят: “Ах, если бы у нас было что поесть”. Они в рубищах. Золото и ляпис-лазурь, серебро и малахит, сердолик и бронза висят на шеях у рабынь. Царские склады стали общим достоянием» и т. д. 103

Из этих штрихов видно: массовое угасание тормозящих рефлексов собственности, захват чужого достояния, «национализация», ничуть не уничтожившая неравенства, т. е. те же черты, которые мы видим и в русской революции.

Не иначе обстояло дело и в Греческих революциях VII—II вв. до Р. Х. И здесь «все выделявшиеся своими богатствами умерщвлялись, дома и поля, жены и дети их отдавались нищим, илотам и всякому сброду, храмы подвергались разграблению»104. Конфискации, реквизиции, массовый грабеж, национализации и т. д. — обычные спутники этих революций. Говоря словами Фукидида, «людей больше не удерживал (от этих действий) ни страх перед богами, ни человеческие законы»105.

То же самое и в римских революциях конца республики. И Гракхи, и Марий, и Сулла, и Антоний, и Красс, и Помпей, и Цезарь, и Август — все они и их сторонники превратили право собственности в фикцию. Грабежи, захваты, конфискации, реквизиции и т. д. были колоссальны (один Сулла конфисковал и раздал своим сторонникам, например, более 120 000 земельных участков). Разбои, грабежи и кражи достигли грандиознейших размеров и привели даже к основанию мощных государств пиратов.

«В столице и в менее заселенных местах Италии грабежи совершались ежедневно. Грабили все. Развилась небывалая жадность и погоня за богатствами, подкуп, мошенничество и т. д. Бедность. считалась единственным наихудшим позором и преступлением; за деньги государственный человек продавал государство, гражданин — свободу, за деньги отдавалась знатная дама, подделка документов и клятвопреступление были так распространены, что клятва называлась “почвой для долгов”». И вместе со всем этим, несмотря на все переделы и национализации — «в распределение состояний вкралось страшнейшее неравенство». Рим превратился в «республику миллионеров и нищих»106.

Передаю слово Р. Пельману, подводящему итог всех античных революций следующими словами: «В Греции (и Риме) в продолжение нескольких веков велась борьба, девизом которой было равенство, справедливость, братство. Неистовые взрывы ненависти и мстительности, грабежи, разбои, дикая разнузданность — таковы были явления, которыми сопровождались попытки практического осуществления экономического и социального уравнения. Наряду с правомерным озлоблением, вызываемым нищетой и эксплуатацией, беспрестанно обнаруживалась алчность к имуществу ближнего, которого изгоняли для того, чтобы самому и притом только самому — занять его место. Поэтому не случайно в последние века греческой истории почти всегда, когда равенство было лозунгом... стремление индивидуума стоять выше других принимало грубейшие формы тирании. В этой последней характерно воплощалась алчность масс. Лица, выигрывавшие от революции, не обнаруживали того духа солидарности и справедливости, на которую претендовала социальная демократия. Нигде не оказалось ни следа. равенства и братства. Чуть только достигалась ближайшая цель социальной революции, т. е. более или менее значительное число ее участников овладевало капиталом и земельными участками, как вскоре обнаруживалось, что. не самоотверженная преданность идее общности, а личные интересы влекли их к борьбе. А эти интересы требовали, чтобы отдельное лицо удерживало то, что было приобретено им при общем грабеже. Теперь эти люди скорее имели основание бояться сатурналий революционной фазы. Так как от нового переворота они не могли уже выиграть, а лишь потерять, то им нечего уже было драпироваться в пролетарски-революционное облачение. Они обыкновенно становились реакционными, как в экономическом, так и в политическом отношениях. Новые собственники мало смущались тем, что возле них снова возникли неравенство и бедность. О новом переделе они не желали и слышать, как только сами становились собственниками. Поэтому братство вряд ли длилось значительно дольше, чем пока не была побеждена враждебная партия и не был закончен грабеж»107.

Едва ли нужно приводить цитаты и свидетельства, говорящие, что не иначе происходило дело и в ходе других революций в разных странах и в разное время...

Возьмите Персидскую революцию при Кобаде или смуты при Ормуз- де III — и вы увидите захват, передел, общий грабеж и «национализацию» не только имущества богачей и вообще чужого имущества, но даже. жен в Моздакской революции113.

Приглядитесь к многочисленным революциям в мире ислама: хариджи- тов, алидов, карматов, измаилитов, коптов, коммунистов-бабекистов, ваххабитов66* и т. д. — всюду вы увидите те же картины и те же процессы114.

Перенесемся в Японию. И здесь, например в революциях XV в., мы имеем те же «жакерии и прагерии115/67*».

А средневековые революции, вплоть до коммунистических? Разве Гуситскаяреволюция в Чехии не началась с захвата богатств церкви, духовенства, немцев и знати, а потом и достояния других народов?

Разве и здесь все это не происходило под аккомпанемент коммунистических идеологий и не сопровождалось образованием коммунистического государства таборитов и многочисленных коммунистических сект: николаитов, беггардов, адамитов и т. д.? «Если все люди имеют равные права, почему богатство распределяется неравномерно? Имейте веру, и все остальное приложится, ибо богатство и земля не даны ли Богом своим верным детям?» «Взять добро другого, — учили проповедники, — не грех, а поступок, приятный Богу». Таковы были идеологии начала революции. В соответствии с ними — брали, национализировали и уравнивали имущество богатых, церкви, немцев и т. д., дошли до основания коммунистических сект и общин, провозглашавших даже общность жен. «Жадность — корень всего зла», — так комментирует современник всю эту возвышенную «коммунизацию»116.

Но надолго ли все это было? По мере обогащения путем грабежа и захвата, идеология коммунизма стала падать и рефлексы собственно-

470, 494-498, 503-582. Подробнее см. в указанных работах Г. Ферреро,

М. И. Ростовцева, В. Дюруи, Б. Низе, Г. Бузольта, О. Зеека и др. 113

См.: MalkolmJ. The History of Persia. London, 1829. Vol. I. P. 100, 106, 120. Vol. II.

P. 344, 353. 114

См.: Мюллер А. История Ислама от основания до позднейших времен. СПб.,

1895. Т. II. С. 33, 29, 161, 178, 182, 187-192, 195-196, 237-239, 278-281. 115

См.: De la Mazelier?. Japon. Histoire et civilization. Paris, 1907. Vol. II. P. 389. 116

Denis E. Op. cit. P. 287. сти возрождаться. Табориты «скоро уничтожали адамитов и открыли частной собственности путь в свое общество. И эта последняя с присущим ей образом мыслей — с завистью и жадностью — тем быстрее вытеснила коммунизм и братские отношения, чем скорее росло благосостояние и богатство таборитов — плод их беспрерывных грабежей. Равенство средств существования начало исчезать. В Таборе можно было найти бедных и богатых, и последние становились все менее склонными уделять первым от своего излишка»108.

Следующий разговор крестьянина со священником рисует суть дела. «Это справедливо, — говорит крестьянин, — что сеньоры нас больше не будут давить и богатства будут равными. — Но понравится ли тебе, — спрашивает священник, — если твой батрак войдет в твой дом и захочет быть равным тебе? — Конечно, нет. — А почему? — Это невозможно; пожалуй, ты прав, лучше действительно следовать старому обычаю и лучше, если низшие будут подчиняться высшим»109.

«Революционеры забыли свои обещания и оказались более жадными, чем старые властители. Те, кто кричали, что все блага должны быть общими, исключили своих товарищей из всякого дележа. Богатства, которые были порицаемы, когда принадлежали католикам, они теперь присвоили себе. Они обещали абсолютно свободное пользование лесами, водами и лугами и они же лишили народ всякой свободы пользования и довели его до рабства»110.

Тот же процесс повторялся во французской и английской жакериях (в смысле захвата чужой собственности, освобождения от имущественных обязательств и т. д.), в средневековых революциях, вплоть до коммунистических революций в Мюнстере и Мюльгаузене120/68*.

Колоссальное ограбление ирландцев, почти поголовно лишенных всех своих земель и богатств (2 500 000 акров), рост краж и грабежей, массовый захват и конфискация имуществ роялистов кромвелианцами и роялистами — у противников, многочисленные реквизиции у мирного населения и множество других нарушений чужой собственности в первый период английской революции, с одной стороны. Торможение таких актов во второй ее период, с другой — достаточно известны, чтобы останавливаться на этом121.

Подтвердились лишний раз жадность и корыстолюбие победите- лей-революционеров, которые, став членами парламента, стяжали себе печальную славу122.

Не было недостатка и в коммунистических идеологиях123 (диггеры, люди пятой монархии70* и т. д.).

Ясна и тенденция восстановления тормозных рефлексов собственности во второй период124.

Нет надобности говорить и об отсутствии имущественного равен- 121

См.: Gardiner S. History of the Commonwealth and Protectorate. Vol. IV. P. 82-84. Vol. II. P. 22, 200. Vol. I, 39; Гизо Ф. Цит. соч. Т. I. С. XI—XII, XXII—XXIII, 192-194. Т. III. С. 113. 122

Гизо Ф. Цит. соч. Т. II. Ч. 1. С. 78-79. 123

Вот пример воззваний того времени: «All landlords were thieves and murderers, — читаем мы в манифесте Эверарда. — It was now time for the English to free themselves from the landlords. Break in pieces quickly the band of particular property... and give they free consent to make the earth a common treasure»69* и т. д. (Gardiner S. Op. cit. Vol. I. P. 43). 124

Ее ясно выражает в своей речи в парламенте в 1654 г. Кромвель: «Дворянин, джентльмен, фермер, земледелец — вот настоящее ядро нации. Уравнители хотели сравнять все звания, все имущества, все собственности, хотели сделать одинаково богатыми и жильца, и хозяина дома. Но хотя бы они и успели в этом, подобное положение дел не могло быть продолжительно: совершив свое дело, эти же люди стали бы прославлять и защищать собственность и имущество, а между тем произвели бы много зла своими принципами, потому что тут есть слова, приятные беднякам и негодяям». 22 января 1655 г. он говорил: «Если уж суждено республике страдать, то пусть она лучше страдает от богатых, чем от бедных, ибо когда угнетают бедные, сказал Соломон, тогда они подобны буре, которая истребляет все и ничего за собою не оставляет». Соответственно с этим, как известно, в этот период стали усиленно преследоваться всякие коммунистические движения, частные грабежи, кражи и т. д. (Гизо Ф. Цит. соч. Т. III. С. 108, 127-128).

ства. В итоге революции имущественное неравенство скорее возросло, чем уменьшилось111.

Сходное имело место в смысле развинчивания рефлексов собственности, роста разбоев, грабежей и в русской революции 1603-1612 гг., в движениях Разина, Пугачева и других восстаниях и оборванных революциях112.

В несравненно большем масштабе тот же процесс происходил и во время Великой французской революции... Здесь уже перед революцией началось угасание тормозных условных рефлексов собственности (восстания 1785-1789 гг., ограбление лавок, складов, амбаров, рост краж, грабежей и т. д. 113).

С началом революции тормоза моментально отскакивают. Начинается массовый захват земель, замков, богатств, легализованный и не- легализованный грабеж. Процесс идет crescendo. Сначала грабят богатых и аристократов, потом — особенно со времени диктатуры якобинцев — начинается грабеж и бедных. Разражаются во имя libert?, egalit?, fraternit? бесконечные конфискации, реквизиции, национализации, захват, грабеж, спекуляции, мошенничество. Неприкосновенность чужой частной собственности на деле превращается в фикцию. Параллельно под разными формами растут и всякого рода эгалитарно-коммунистические теории114. Захватывают, кто что может. Несмотря на общее объединение, никакого имущественного равенства нет. Самые горячие революционеры грабят и присваивают себе огромные состояния.

«На этом-то и строят свои громадные состояния ловкие террористы; этим объясняется происхождение их колоссальных богатств, которыми мирно пользуются после Термидора эти заведомые негодяи, бывшие каждый в своем кантоне маленькими Робеспьерами, эти патриоты, которые теперь строят вокруг Орлеана дворцы, которые в Валансьене, разграбив общественную и частную собственность, владеют домами и имуществом эмигрантов»115.

По окончании «дележки» приходит второй период: закрепления награбленного и оживления угасших рефлексов собственности. Издается декрет, провозглашающий священную неприкосновенность собственности. Начинается энергичное подавление посягательств на нее, подавляются социалистически-коммунистические движения (Бабефа и другие), всем обществом овладевает корыстный ажиотаж, хищничество, алчность богатства и материальных ценностей, появляются «нэпманы», новая «спекулятивно-биологическая буржуазия», за деньги — отдаются женщины, честь, совесть, за деньги можно купить и продать все116.

Завершением этого процесса является, с одной стороны, Code Napoleone71* с его исключительно ярко выраженным принципом священности, неприкосновенности и усиленной защиты института частной собственности, а с другой — кровавые, массовые и беспощадные репрессии, которые Наполеон обрушил на грабителей и разбойников, дела которых решались военными судами.

В меньшем размере, но те же тенденции проявились в революциях 1830 г. и 1848 г. во Франции и 1848 г. - в Германии.

Правда, здесь, особенно в Германской революции, процессы рас- тормаживания этих рефлексов были не глубоки (даже при восстаниях выставлялся лозунг «собственность священна»), тем не менее, факты захвата земель, замков, освобождение от ряда имущественных обязательств, захват чужого движимого имущества, разнообразное ограничение права собственности, особенно богатых — все это имело место. Если оно не было глубоко, то только потому, что эти революции были прерваны и заторможены в начале их развития.

Наконец, что это расторможение, и очень сильное, имело место в Парижской Коммунистической революции в 1871 г., в русской революции 1905 г. (аграрное движение и т. д.), в Венгерской — 1918-1919 гг. и даже в Германской революции 1918 г. — не требует доказательств.

Из сделанного обзора мы видим, что 1) наши положения о деформации рефлексов собственности вполне подтверждаются; 2) цель имущественного уравнения, выставлявшаяся многими революциями, ни одной из них не достигалась; 3) тем более не удавалось ни одной революции уничтожить или ослабить рефлексы индивидуальной собственности; 4) все революции во второй стадии не ослабляли, а раздували эти рефлексы до отвратительных размеров, гипертрофировали корыстную алчность, жадность, хищничество, словом, — не социализировали человека, а делали его эгоистически-зоологическим собственником, причем, тем сильнее, чем более коммунистической была революция; 5) прекрасные лозунги и слова, во имя которых и под покровом которых совершаются революционные процессы в области собственности, представляют собой лишь красивую маскировку для простого захвата чужого достояния в свою пользу, частный симптом освобождения рефлексов собственности от тормозов и оправдание их животной жадности. Объективное поведение людей ничуть не соответствует им; 6) это значит, что насильственная революция и подлинная социализация людей, насильственная революция и ослабление или уничтожение эгоистических рефлексов собственности — абсолютно несовместимы. Тушить революциями последние равносильно тушению пожара керосином, оздоровлению человека путем сдирания с него кожи.

Не мешает об этом серьезно подумать тем, кто видит в революции средство для социализации людей и их рефлексов собственности.