<<
>>

Зарождение исследовательской программы модернизации

Исчезновение ленинизма не только как политического режима, но и как определенного типа общества, предлагавшего альтернативу модерным институтам ли- берально-демократического капитализма, и, соответственно, служившего моделью развития, которая должна была имитироваться странами «третьего мира», актуализировало перед исследователями задачи экспликации и осуществления критического анализа базовых предположений первой фазы исследовательской программы модернизации.

Под первой фазой в этом тексте понимается направление западной социологической мысли, хронологические рамки которой очерчиваются работами М. Леви (в особенности показательной была его «Семейная революция в современном Китае», увидевшая свет в 1949 г.) и работой С. Хантингтона «Политический порядок в изменяющихся обществах» (1968). Несмотря на разнообразие исследовательских интересов, которые демонстрировали сторонники первой фазы исследовательской программы модернизации, всех их объединяло принятие тезиса о том, что модерные общества владеют такими качествами, как высокая степень дифференциации и органическое разделение труда, специализация, урбанизация, образование, развитые масс-медиа и средства коммуникации, неизменно направленные в сторону прогресса, а традиционные сообщества должны двигаться и действительно двигаются в том же направлении.

Критиков первой фазы исследовательской программы модернизации объединяла атака па теоретические основы последней с попыткой ее дели- гитимании на основании очевидного влияния «либеральной идеологии» на мышление представителей этой школы. Достаточно сравнить ретроспективную, «апологетическую» оценку достижений первой фазы исследовательской программы модернизации Г. Алмондом ', который был одним из пионеров указанного направления, со скептической тональностью высказывании марксистски настроенного (в духе альтюсерианства) Дж.

Тейлора [173].

Следует также отметить, что жестокое идеологическое противостояние между ленинскими и либеральными режимами в мировом масштабе повлияло как на формирование дискурса первой фазы исследовательской программы модернизации, так и на ее интерпретацию в странах, которые зависели от «московского центра».

Отдельное исследование первой фазы в контексте общего дискурса социологического осмысления позволяет решить такие исследовательские проблемы: во-первых, идентифицировать ее интеллектуальные и идеологические истоки; во-вторых, эксплицировать базовые тезисы этого направления и оценить их релевантность; в-третьих, определить ее влияние на современное теоретизирование, в особенности на концептуализацию постленин- ских обществ.

Аргументом в пользу важности очерченного выше круга задач является тот факт, что, несмотря на то, что первая волна концепций модернизации, возникших в послевоенный период, очень часто страдала идеологической и интеллектуальной одномерностью, она до сих пор сохранила свое влияние — в большинстве случаев имплицитное — на современную социологическую мысль. Это привело к парадоксальной ситуации. Несмотря на очевидность парадигм, требующих признания многочисленных центров, путей и типов модерна (а постпозитивистская социология и методология науки ставят под сомнение эвристичность принципов линейности и прогрессизма в изучении развития обществ), исследователи продолжают оперировать категориями, которые, во-первых, связаны с первой фазой исследовательской программы модернизации своим происхождением, а во-вторых, интерпретируются, исходя из базовых предположений последней.

Критический анализ первой фазы исследовательской программы модернизации может привести к уточнению социологических понятий лишь при условии идентификации тех теоретико-методологических оснований этой традиции, которые являются адекватными задачам сегодняшнего социологического теоретизирования и синтеза последних с исследовательскими программами, склонными лишать тип «западного» социума ауры уникальности и ценностного преимущества.

Разрушение безличных институтов ленинизма также не всегда приводит к возникновению рациональности, которое ассоциируется с западными образцами мсдерна.

Усиление неотрадиционалистских институтов и практик в постленин- ских обществах требует адекватного концептуального инструментария для

своего постижения '. Более того, формальное копирование механизмов рыночной экономики и демократии как средств модернизации общества (причем такой стиль дискурса часто присущ как исследователям, так и политическим деятелям) склонно игнорировать особенности социокультурной среды, пропитанной «архаическими» («primordial», по выражению К. Гирца) ценностями. Именно здесь становятся актуальными методологические постулаты социологии модернизации, требующие изучения не столько формальных институтов, из-за их нестабильности и отдаленности от реалий стран «третьего», а теперь и бывшего «второго» мира, сколько внимания к «традиционной культуре, влияния на них (на общества. — Авт.) как Запада, так и других факторов, изучения их политической социализации и практик отбора кадров, их политической «инфраструктуры» — групп интересов, политических партий, средств коммуникаций» [174].

Формирование первой фазы исследовательской программы модернизации именно в американской академической среде в послевоенный период не было случайностью. Во-первых, состоялась миграция социологического теоретизирования европейских классиков в США, а потом и его дальнейшая интернационализация. Репрессии нацистской Германии по отношению к оппозиционно настроенным мыслителям, в особенности «неарийского» происхождения, привели к вынужденному перемещению многих исследователей в Новый свет. Во-вторых, выдвинутая Т. Парсонсом теория социального действия обеспечила базис построения «нации без теории», как высказался о США Дж. Александер, с адекватной аналитической системой координат, и позволила инкорпорировать европейские идеи в новый социальный контекст. В-третьих, не разделяя всех предположений валлерстай- новской парадигмы мир-системного анализа, можно согласиться с такой его идеей, как борьба за гегемонию в рамках ядра мир-системы, и считать корректным вывод, согласно которому 1945 г.

ознаменовал победу США в этой конкуренции. Геополитический статус «сверхдержавы» [175] и попытка противостоять ленинизму не только с помощью военно-политических и эконсми ческих мер, но и идеологии привели к тому, что популярный еще в междуво- енный период в Америке изоляционизм уступил место политике активного вмешательства в мировые процессы.

С одной стороны, Новый курс (New Deal) Ф. Д. Рузвельта должен был дополняться международной составляющей (так называемым «справедливым соглашением» — «Fair Deal» Г. Трумэна). С другой, США должны были пребывать в авангарде защиты свободных институтов в глобальном масштабе, и, в соответствии с доктриной Г. Трумэна, «помогать свободным народам сохранять свои институты и свою целостность в противостоянии агрессивным движениям, исходящим от тоталитарных режимов» '.

Президенты США продолжали и продолжают использовать квазирели- гиозную легитимацию политических действий. В этом отношении достаточно вспомнить высказывания Д. Эйзенхауэра («силы добра и зла сгруппированы и вооружены и противостоят одна другой как никогда в истории. Свобода сталкивается с рабством, свет с тьмой» [176]), Р. Рейгана (его генеалогия Советского Союза как империи зла усматривала корни коммунизма в первородном грехе) и Дж. Буша-младшего (идея о существовании «осей зла»).

Впрочем, следует, наверное, отделить миссионизм, прослеживающийся в этих взглядах, от мессианизма, влияние которого очевидно в «манифесте судьбы» (Manifest Destiny) Дж. О’Саливана (1845 г.) и манифесте Остенде (1854 г.). Если эти идеологические документы в духе мессианизма декларировали Божественное право США на территориальную экспансию, то миссионизм склонен подчеркивать институционные преимущества либеральных ценностей, капиталистической экономической организации и демократических структур, которые могут и должны выступать в качестве образца социального порядка.

Кроме этой «политико-идеологической» составной, первая фаза исследовательской программы модернизации опиралась на продолжительную традицию социал-дарвинизма.

Последняя позволяла осуществлять интерпретацию веберовской идеи рационализации с эволюционистских позиций. Социал-дарвинизм предоставил также псевдонаучное обоснование этнора- совых теорий, делавших акцент на ведущей роли белой расы в процессе социальных изменений. Еще в 1841 г. английский историк Томас Арнольд в своей инаугурационной речи в Оксфордском университете очертил историю человечества как историю творческих рас от античной Греции до современной ему Англии[177]. Даже либерально настроенный Джон Стюарт Милль оправдывал деспотизм по отношению к варварским народам при условии, что такая форма управления будет вести последних к цивилизации.

Не удивительно и то, что многие исследователи, использовавшие категорию модернизации для анализа развивающихся обществ, — такие, как У. Ростоу, J1. Пай, С. Хантингтон, активно участвовали в формировании политики по отношению к обществам третьего мира, стремясь поддержать проамериканские правящие круги этих стран (перечисленные ученые работали в таких учреждениях, как совет национальной безопасности и государственный департамент США; впрочем, далеко не все они были представителями именно первой фазы исследовательской программы модернизации с ее линейно-оптимистическим и телеологическим взглядом на перспективы третьего мира). Подобное внимание к развивающимся регионам было естественным: в период после завершения Второй мировой войны и до 1960 года на Земном шаре возникло свыше сорока новых государств, население которых равнялось 800 миллионам. Невозможность дальнейшего продвижения влияния ленинских режимов на Запад актуализировала борьбу за третий мир, и обещание Н. Хрущова, сделанное им в 1961 г., оказывать поддержку «священной» борьбе за национальное освобождение, которую вели колонизированные народы, отражало эту реальность.

В таком контексте становится понятной обеспокоенность, высказанная У. Ростоу в речи перед выпускниками центра специальных операций армии США в Форт Брегге (которые представляли вооруженные силы более чем двадцати стран), относительно нарушения границ перемирия, которые были установлены во время холодной войны со стороны коммунистических режимов и движений.

При таких условиях США и их союзники были обязаны непосредственно вмешиваться в эти конфликты и поддерживать «творческий процесс модернизации» *.

Анализ идеологической составляющей дискурса первой фазы исследовательской программы модернизации ни в коем случае не приводит к ее автоматическому обесцениванию как аналитического инструмента (именно такой вывод вытекал бы из ортодоксально-марксистского понимания идеологии как рационально-просчитанного выражения партикулярных интересов). Модернизация и в ипостаси концептуальной системы координат, и в ипостаси идеологии не может редуцироваться к простому средству легитимации «долларовой» дипломатии, поддержке проамериканских элит, несмотря на их репрессивность и олигархичность, и навязыванию взаимоотношений «неравного обмена» развивающимся странам.

Более продуктивным является взгляд на первую фазу исследовательской программы модернизации как на идеологию в гирцевском смысле, то есть как на разновидность культурной системы, одну из тех «программ», которые «поставляют нам шаблоны и чертежи для организации социальных и психических процессов» [178] и являются картами социальной реальности и матрицами коллективного сознания [179].

Показателен тот факт, что Т. Парсонс, высказавший в «Структуре социального действия» скептицизм относительно ценности спенсеровских эволюционистских идей, в 60-е гг. XX в. предлагает идею эволюционных универсалий, ставшую продолжением концептуализации им типичных переменных действий. Последние определялись Парсонсом и Шилзом как дихотомия, одну из сторон которой деятель должен выбирать соответственно тому, каким образом значение ситуации для него детерминовано. Набор из пяти переменных (аффективность — аффективная нейтральность; ориентация на себя — ориентация на коллектив; универсализм — партикуляризм; достижение — предписание; специфичность — диффузность) должен был описывать любые возможные ориентации действия и самое действие.

Парсоновские дихотомии предоставили возможность нового наполнения категорий традиция — модерность. Институты модерного американского общества должны были описываться при помощи таких терминов: «В сравнении с другими возможными способами организации разделения труда доминантные нормы, которые институционализированы в американском обществе и которые воплощают доминантную ценностную ориентацию культуры, оказывают содействие возникновению таких ожиданий: профессиональные роли будут рассматриваться их носителями и теми, кто связан с ними, с точки зрения универсализма и специфичности, а также с учетом уровня мастерства выполнения (то есть принципа достижения. — Авт.)» '. Эти категории, по мнению американских социологов, могли использоваться как для описания реального поведения, так и для нормативных ожиданий, а потому выглядели адекватным инструментарием сравнительного анализа.

Последователи Парсонса (а следует заметить, что много представителей первой фазы исследовательской программы модернизации прошли его подготовку или находились под значительным влиянием его идей) не всегда разделяли осторожность метра относительно возможности исторической и географической локализации модерна и традиции, часто склоняясь к взгляду на Запад как источник модерного порядка и рутинно усматривая в «Остальных» (the Rest) малоподвижные — с точки зрения социальной мобильности, политического участия и экономического роста — сообщества, нуждающиеся в инъекции западных достижений.

Парадигматическим примером этих идеологических и интеллектуальных недостатков первой фазы исследовательской программы модернизации могут служить работы Мариона Леви. Издав в 1949 г. свою диссертацию, подготовленную под руководством Т. Парсонса [180], Леви сделал шаг в направлении применения Парсонсовских абстракций к изучению отдельных обществ и сосредоточился на исследовании родственных отношений в современном ему Китае. В этой работе Леви, анализируя традиционную китайскую семью как институт, который выполняет такие функции, как дифференциация ролей, распределение (allocation) солидарности, экономическое распределение, политическое распределение, распределение интеграции и экспрессии, подчеркнул, что индустриализация, с которой он был склонен идентифицировать модернизацию, приведет к распространению универсалистских критериев, а также к эрозии уважения к родителям, которое было доминантной ориентацией действия, а, соответственно, обусловит изменения в структуре семьи, чтобы последняя могла реализовать функции, востребованные обществом (а признаком модерного общества является распределение профессиональных ролей на основе специфических навыков индивида).

Индустриализация по западному образцу и развитие массовых коммуникаций неизбежно подрывают традиционные структуры общества, обеспечивавшие социальное равновесие, заменяя их структурами, позволяющими

поддерживать постоянные изменения: «Одной из специфических черт относительно модернизованного общества является специфический набор структур революционных изменений» [181]. Логическим выводом применения такой теоретической системы координат было суждение о неотвратимой модернизации Китая.

Создание КНР в 1949 г. стало еще одним подтверждением эвристичнос- ти идеи многовариантности социального развития и невозможности априорного определения направления общественных трансформаций. Даже при мер Тайваня, который оставался в орбите капиталистической системы и достиг весомых успехов в плане экономического развития, не вписывается в модель Леви, поскольку экономическая модернизация, инициированная авторитарным государством, содействующим развитию, не сопровождалась автоматически модернизацией социокультурной и политической. Все это позволяет говорить о многочисленных капитализмах, функционирующих в разнообразных культурных средах, а не о единой его модели. Таким образом, заметное присутствие этнических китайцев среди капиталистов Южно-Восточноазиатского региона является свидетельством не столько модер- ности экономической организации последнего, сколько подтверждает существование специфического по своей институциональной инфраструктуре, политической среде и культурной легитимации «эрзацкапитализма».

Следует также заметить, что первая фаза исследовательской программы модернизации была склонна к «оптимистическому» прочтению классической социологии. Пересмотр положений первой фазы исследовательской программы модернизации и стал возможным благодаря более адекватной интерпретации работ основателей западной социальной теории. Проблемы модерна и перехода к нему всегда находились в центре внимания последних. Впрочем, интеллектуальное наследие таких мыслителей, как К. Маркс, М. Вебер и Э. Дюркгейм, ни в коем случае не поддается одномерной и однозначной интерпретации. Так, М. Вебер, делая ударение на «преимуществах» Запада в плане последовательного воплощения принципа целерационально- сти, вовсе не был склонен игнорировать антиномичность динамики модерна. Веберовская трезвость и реалистичность по отношению к феномену модерна даже интерпретировалась — явно ошибочно — как признак его убежденного антимодернизма [182]. Позиция другого мыслителя, которому обычно приписывается высокая степень однозначности — К. Маркса, также была далекой от канонической последовательности.

Характерным примером осознания К. Марксом всей сложности констелляций «модерна» может служить его концептуализация влияния Запада на то, что позднее приобрело название «третьего мира». Оптимизм относительно проникновения «Запада», персонифицировавшегося Британской империей, на «периферию» (репрезентованную Индией) не был однозначным. Мыслитель отмечал, что Англия может воплотить двойную миссию в Индии: первой задачей является разрушение, второй — обновление: уничтоже

ние старого азиатского общества и закладывание материальной основы западного общества в Азии Это суждение контрастирует с реальными последствиями британского господства: Англия разрушила всю структуру индийского общества, и в то же время незаметно никаких признаков его обновления [183].

Вышеприведенная мысль Маркса уже включает в себя квинтэссенцию хантингтоновской ревизии основной идеи первой фазы исследовательской программы модернизации о необратимости положительных социальных изменений, которую этот исследователь выдвинул в своих работах середины 60-х — начала 70-х гг. XX в. Предложив концепцию «политического упадка» как дополнение к теории «политического развития» (последняя постулировала движение обществ в направления приближения к западным достижениям), Хантингтон сделал в политической социологии шаг, аналогичный дарендорфовской инициативе дополнить парсонсовскую «теорию порядка» теорией конфликта. Со справедливой иронией Хантингтон заметил, что априорное предположение о том, что социальные и политические изменения осуществляются исключительно в сторону структурной дифференциации при игнорировании возможности интеграции социальных и политических структур, ведет к взгляду на любые события в развивающемся мире — включая революционные войны, перевороты и этнические конфликты, как на часть «политического развития». Другими словами, преданность представителей идеи прогресса была «настолько сильной, что она полностью исключала политический упадок как возможную концепцию. Политический упадок, равно как и термоядерная война, стал немыслимым» [184].

Итак, проведенное исследование первой фазы исследовательской программы модернизации позволило проследить траекторию теоретико-методологических — в спенсеровско-дарвинистском и веберовско-парсонсов- ском континууме — и идеологических ориентаций этой школы. Идеологические измерения первой фазы исследовательской программы модернизации более плодотворно интерпретировать с точки зрения миссионизма, чем конвенциональных концепций мессианизма.

Проведенный анализ позволяет поставить под сомнение оптимистичный взгляд первой фазы исследовательской программы модернизации на универсальную функциональность конфликтов, неизбежно ведущих к модерному обществу, которое, в свою очередь, моделируется по образцу западного социума.

Критики первой фазы исследовательской программы модернизации справедливо ставят под сомнение теоретическую и методологическую ценность абсолютизирования механистической дихотомии «традиция — модер- ность». В то же время историцистская релятивизация этих категорий или их полное отрицание в духе постмодернизма делают невозможным типологический анализ социальных феноменов и уничтожают дистанцию между историей и социологией, задачей которой является продуцирование «типовых концепций и обобщенных правил эмпирических процессов» *. Соглашаясь с тем, что социологический анализ, как и любое научное обобщение, обедняет полноту конкретной исторической реальности, М. Вебер справедливо подчеркивал большую точность социологических понятий.

Критика практики сравнения идеального типа западного социума с реальностью функционирования социальных институтов «незападных» обществ может быть корректной на микроуровне, а также может служить инструментом деконструкции идеологически нагруженных концепций на манер «ориентализма». Вместе с тем она не в состоянии отрицать очевидный «социальный факт» неравномерного — в пользу Запада — распределения экономических ресурсов, политического влияния и даже культурной гегемонии. Решение вопроса о ценностном преимуществе того или иного способа социальной организации возможно лишь в рамках индивидуального выбора; но последнее утверждение не отрицает возможности использования обобщенно-идеализированного опыта «реальных» западных обществ в качестве социального идеала. 

<< | >>
Источник: Ю. Н. ПАХОМОВ. Ю. В. ПАВЛЕНКО. ЦИВИЛИЗАЦИОННАЯ СТРУКТУРА СОВРЕМЕННОГО МИРА Том I ГЛОБАЛЬНЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ СОВРЕМЕННОСТИ. 2006

Еще по теме Зарождение исследовательской программы модернизации:

  1. 2.1. ТИПОЛОГИЯ научно-исследовательских программ: их цели и ресурсное обеспечение
  2. 2.3. Организационное обеспечение научно-исследовательских программ
  3. Мир-системный анализ как исследовательская программа И. Валлерстайна
  4. ТЕОРИЯ «REGULATION» КАК АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКАЯ ПРОГРАММА.
  5. Государство, содействующее развитию: интеллектуальные источники исследовательской программы и практический опыт «азиатских тигров»
  6. 2.2. Фактологическая основа научно-исследовательских программ. Требования к качеству фактологического материала
  7. Бим-Бад Б.М., Гавров С.Н.. Модернизация института семьи: социологический, экономический и антрополого-педагогический анализ: Монография / предисл. Л. С. Перепелкин. Федеральная целевая программа "Культура России". М.: Интеллектуальная книга - Новый хронограф. 352 с., 2010
  8. Программа курсов повышения квалификации по программе "Налоги и налоговое право" 26, 27, 28 октября 2009 года, Екатеринбург
  9. ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЕ ПРИЕМЫ •
  10. 2.4. Технология применения методов анализа исследовательских объектов
  11. ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ПРОЦЕСС
  12. 9 . 2 . Зарождение и развитие кризиса в PR и продвижении
  13. НЕКОТОРЫЕ ПРИЕМЫ ПРИМЕНЕНИЯ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОГО МЕТОДА В ОБУЧЕНИИ ИСТОРИИ
  14. Эмпирические источники и исследовательские методы.
  15. Исследовательские задачи
  16. Исследовательская стратегия