<<

Конструктивизм и «политическое»

Продемонстрировав ограниченность постструктуралистского подхода к отношениям «Я/Другой» (или, в соответствии с предложенной терминологией, «идентичность/Другой») и связав эту ограниченность со стремлением постструктурализма не выходить в своем исследовании и политическом использовании идентичности за рамки конкретных контекстов и не учитывать интенциональностъ, я перехожу к рассмотрению ограниченности конструктивизма — второго конститутивистского подхода к проблеме «Я» и «Другого».
И на этот раз я хотел бы начать с интерпретации симптоматики. Я выбрал одну из немногих опубликованных монографий по проблемам европейских идентичностей, где Эрик Рингмар анализирует вопрос, который некоторые из нас (ко всеобщему недоумению и потехе) считают животрепещущим, а именно, вопрос о том, почему Швеция вступила в войну в 1630 году. Рингмар предлагает теорию действия, сформулированную как критика эпистемологии тех социологов, которые «приняли современную мифологию трансцендентального „Я“, — представление о том, что существует „реальное" или „истинное* „Я“, данное до социального взаимодействия и независимо от него» (Ringmar 1996а: 190; а также: Neumann 1997b). Таким образом, Рингмар также исходит из предположения об онтологической невозможности трансконтекстуального «Я». Ссылаясь на понятие нарративной идентичности у Поля Рикёра (Ricoeur [1988] 1991), Рингмар заявляет, что нет нужды обсуждать, существует ли «Я» с чисто онтологической точки зрения, по той простой причине, что невозможно сказать, каков будет актор «сам по себе», ибо он (или она, или оно) может обрести существование только как активно действующий, подготавливающийся к действию, или только что совершивший действие... Акторы существуют в повествуемых историях и больше нигде, а эти истории подчиняются нарратологическим, а не онтологическим требованиям... Мы никогда не придем к окончательному ответу на вопрос, чем мы (или любой другой в этом контексте) «действительно являемся», но это ни на секунду не удерживает нас от разговора о том, что мы или другие из себя представляем (Ringmar 1996а: 74-75).
Рингмар говорит, что подобная ситуация имеет непосредственное влияние на репрезентации таких коллективов, как государство, поскольку государства могут быть интенциональными, управляемыми собственными интересами акторами только «при условии, что мы рассказываем истории, которые идентифицируют их именно такими» (Ibid., 75). Таким образом, государства и другие человеческие коллективы как бы «выговариваются» в существование, создавая для себя идентичности вдоль осей времени и пространства: С точки зрения участников повествуемой истории, направленность нарратива может быть понята в плане интенционального аспекта действий. Быть человеком и обладать сознанием — значит иметь намерения и планы, пытаться получить какие-то результаты, а связь между намерением и исполнением всегда передается в нарративной форме. Таким образом, рассказывание историй становится предпосылкой действия: сначала мы прикрепляем метафоры к нашим непостижимым «Я», к ситуациям, в которые мы попадаем, а затем начинаем рассказывать истории о самих себе, и наши ситуации становятся понятными нам самим. Мы говорим себе, какого рода личностью мы были/есть/будем, в какой ситуации мы были/есть/будем, и что таким людям, как мы, свойственно делать в этих конкретных обстоятельствах. Таким и только таким образом мы можем сформулировать представление об интересах (Ibid., 73). Далее, истории связывают свои повествующие «Я» с настоящим и будущим и создают место в пространстве, населяя это пространство «Другими», по отношению к которым «Я» воспринимает себя как существующее. Рингмар называет это картографированием дискурсивного пространства посредством построения географии привязанностей (Ibid., 128). Эти «Другие» суть место действия истории, которые также являются субъектами, рассказывающими истории. Эти «Другие», о которых «Я» рассказывает истории и которые рассказывают истории о «Я», являются, таким образом, конститутивной частью рассказывания историй. Они являются главной аудиторией историй и в качестве таковых активно участвуют в формировании идентичностей и интересов, связывая эти понятия друг с другом: «Для того, чтобы понять, является ли конкретная конститутивная история корректным описанием нас, ее в первую очередь надо проверить на взаимодействие с „Другими"» (Ibid., 80).
Подтверждение историй о «Я» не может быть предоставлено кем угодно, но только теми «Другими», которых «Я» узнаёт и которым оказываетуважение как принадлежащим к тому же роду, что и оно само. «Другие» в этом множестве называются «кругом узнавания». Для государства самый важный круг составляется из других государств. Особого теоретического внимания заслуживает, конечно, ситуация, при которой «Другие»отказываются признать конститутивную историю, повествуемую «Я». В этом случае «Я», ставшее предметом истории, имеет три возможности: принять истории, которые рассказывают о нем другие, сменить непризнанные истории на другие или же сохранить свою первоначальную историю и попытаться убедить аудиторию в том, что на самом деле эта история заслуживает признания. «Таким образом, если первые две возможности означают, что мы принимаем определения, навязанные нам другими, третья возможность означает, что мы навязываем свое определение кому-то другому» (Ibid., 82,185). Характерно, что способом навязать свое определение является действие, борьба, например, вступление в войну. Когда Рингмар описывает необходимость действовать61, он временами впадает в героический тон. Рингмар настаивает на том, что существуют «формирующие моменты», периоды, когда в оборот запускаются новые метафоры, когда индивидуумы и группы рассказывают о себе новые истории, когда возникают новые своды правил для классификации идентичностей. Примером такого «момента» является Швеция в промежуток между 1520 и 1630 годом, так что эти «моменты» могут быть весьма продолжительными. Существуют однако и неформирующие моменты, поскольку, как настаивает Рингмар, до появления Ницше идентичности не обсуждались, но использовались чисто инструментально: Невозможно жить, постоянно задаваясь вопросом о собственной идентичности, и к середине XVII века внимание людей обратилось к другим заботам - идентичности снова стали использоваться, о них больше не беспокоились... человек и государство стали несомненными — и не подлежащими сомнению - частями необходимого государственного порядка (Ibid., 15)62.
Рингмар утверждает, что он не оперирует никакими концепциями трансцендентального «Я», а имеет дело только с рассказываемым «Я»; истории о «Я» являются историями не о том, кто «мы» суть, а о том, что мы из себя представляем. Нарративная теория «Я» заменяется постструктуралистским инстанционизмом в духе Муфф. В рамках этой аргументации концепция нарративности позволяет Рингмару получить то, чего, как я говорил, не смогли получить Муфф и постструктуралисты, а именно, подход к историям «как бы» о государственном «Я», очерченном его воображаемыми участниками. Но это дается Рингмару достаточно большой ценой: когда дело доходит до вопроса, чьи же истории подвергаются рассмотрению, Рингмар занимает уверенную эта- тоцентристскую позицию. Конечно, это можно легко исправить, если рассматривать не только истории тех, кто удерживает государственную власть, но также и другие, конкурирующие истории о «Я», которые существуют как конститутивный элемент того или иного коллектива. Кроме того, Рингмару вряд ли следует так уж настаивать, что одни моменты являются формирующими, а другие — нет. Две главных проблемы, определяющих ограниченность этого подхода к отношениям «Я/Другой», лежат в иной плоскости. я не разделяю эти взгляды и не считаю, что люди нуждаются в нарративах о «Я» по онтологическим причинам. Я только хочу сказать, что при сегодняшнем состоянии европейского дискурса для того, чтобы дискурсивный ходбыл политически эффективен в ситуации, когда в ход пущены истории о «Я», история «как бы» о «Я» должна быть как-то позиционирована. Есть надежда, чтоэта ситуация изменится, но на сегодняшний день это представляется следствием самого формата дискурса. Во-первых, огромную объяснительную нагрузку в этой схеме несет интенциональность. Она не просто рассматривается как конститутивная для актора в том смысле, что он (она, оно) имеет свои интенции, — предполагается, что конкретные истории о «Я» можно навязать другим в готовом виде, т.е. без гибридизации или креолизации этих историй в процессе их усвоения.
Отсюда возникает еще одна серьезная проблема: в такой схеме «Я» и «Другой» становятся дискретными, а следовательно, фетишизированными сущностями. В этот момент конструктивист может возопить, что сами эти категории фетишизируются только «в историях», что они каким-то образом имеют «только» нарративный, а не онтологический статус. Этот аргумент не очень-то весом, поскольку конститутивисты утверждают, что истории невозможно извлечь из общего дискурса. Таким образом, конструктивистский подход Рингмара к политике идентичности обретает историю «как бы» о «Я», которой не хватает постструктуралистской теории, но он обретает ее ценой очень настойчивых (для постструктуралиста — преувеличенно настойчивых) утверждениях о силе ин- тенциональности. Именно из-за этого акцента на интенциональ- ности конструктивизм может достичь того, чего не стал развивать постструктурализм, а именно теоретически осмыслить процесс идентификации как отношения между субъектом и «Другим», а не только между субъектом и порядком. На этой стадии рассуждения мы, однако, можем утратить способность различать слишком тонкую границу между категориями «постструктуралист» и «конструктивист», поскольку многие работы, объявляющие себя постструктуралистскими, также настаивали на сохранении идеи действующего субъекта. Вряд ли случаен тот факт, что среди этих сочинений встречаются феминистские и постколониальные тексты. Эти тексты пишутся, помимо прочего, с намерением представить политические субъекты как феминистские или постколониальные. В этом предприятии термин «признание» (recognition) также попадает в дискурс. Например, Гайатри Чакраворти Спивак обсуждает эти вопросы в своей статье, где речь идет об изменении истории колониализма путем замены большой истории, излагаемой как переход от феодального способа производства — к капиталистическому, на несколько малых историй о конфронтации физической (восстания, бунты и т.д.) и семиотической (изменение знаковых систем). Одна из основных задач работы Спивак — восстановить не только смысл этих «восстаний» как вызова английскому владычеству, но и те идентификации, которые легли в основу этих событий.
Лемерт упоминает Спивак как пример исследователя, которого больше интересуют «идентичности», чем «Я»: Спивак интересуется не кумулятивным процессом, при помощи которого совершаются попытки связать серию апелляций к идентичности в историю о «Я», а инстанциа- циями идентичностей как таковых. Так возникает вопрос о взаимодействии коллективных идентичностей системы британского господства и идентичностей подчиненных. Согласно Спивак, эта группа последовательно предполагает, что сознание подчиненных подвержено катексису элиты, что оно никогда полностью не возмещается, никогда не совпадает с полученными означающими, всегда стерто, даже если и открыто, и нередуцируемо дискурсивно. Это в основном вопрос «негативного сознания», по крайней мере, в тех эссе, которые носят более теоретический характер... С одной из точек зрения, «негативное сознание», например, рассматривается не как сознание подчиненного, но как сознание угнетателя. Здесь, в тусклых гегельянских фресках, мы видим антигуманистическую и антипозитивистскую позицию, всегда представляющую собой желание/жажду власти над «Другим», и это желание продуцирует образ «Я». Даже если это и чрезмерное обобщение,... модель для общей теории сознания дает подчиненный. И все-таки, поскольку «подчиненный» неможет появиться без мысли об «элите», обобщение становится по определению неполным - на философском языке, «непервичным», или, в более ранней версии, «unurspriinglich» — «неизначальным» (Spivak 1987b: 103). Поскольку признание является актом субъекта, никакого признания не будет, если субъект как аналитическая категория мертв. У конструктивизма есть ответ на этот вопрос, но постструктурализм может возразить, что лекарство опаснее болезни, поскольку субъекту предоставляется больше интенциональности, чем он может вынести10. Ограниченность конструктивистской точки зрения на проблему «Я/Другой» заключается в том, что на самом деле го Может быть, есть даже два ответа, если добавить идею артикуляции. Как показала Ютта Вельдес, ссылающаяся на Стюарта Холла, слово «артикули ровать» (articulate) ванглийском имеет два значения - «произносить» и «соединять в цепочку». Таким образом, «термин „артикуляция" относится конструктивизм не пытается отойти от политической проблематики, связанной с суверенитетом. Суверенитет остается основополагающим для этой точки зрения, якобы направленной на разрушение всех и всяческих основ. Возможно, такие подходы, как подход Спивак, указывают на путь, двигаясь по которому, удастся преодолеть как постструкту- ралистский инстанционизм и отсутствие интенциональности, так и конструктивистскую тенденцию к фетишизации категорий, а может быть, даже и к волюнтаризму. Работа Спивак является напоминанием о том, что обе попытки конститутивистского анализа, постструктуралистская и конструктивистская, опираются на одни и те же работы, выросшие из подхода, который я на протяжении этой книги называю «восточным экскурсом». В знаменитом пассаже своей книги об ориентализме Эдвард Саид признал свой долг перед Мишелем Фуко, одной из ключевых фигур, сумевших вывести теоретизирование в духе «восточного экскурса» в авангард социальной теории. Но по поводу того, что Фуко выносит за скобки интенциональность и субъективность, Саид пишет: Я верю в определяющее воздействие отдельных писателей на — в противном случае анонимное - коллективное тело текстов, составляющих такую дискурсивную формацию, как ориентализм... Фуко полагает, что, в общем, отдельный текст или автор мало что значат; эмпирически, в случае ориен- к процессу, при помощи которого значение производится из существующего культурного сырья или лингвистических ресурсов. Значение создается и временно фиксируется за счет установления цепочек коннотаций между различными лингвистическими элементами. Так различные термины и идеи начинают конноти- ровать друг с другом и тем самым спа- иваться в ассоциативные цепочки. Большинство этих терминов и идей - я называю их лингвистическими элементами или ресурсами — уже существуют в культуре.... При успешном повторении артикуляции начинает казаться, что эти элементы внутренне или же по необходимости соединены и поэтому значения, которые они производят, выглядят естественно» (Weldes 1996:284-285). Вельдес специально разбирает вопрос о пост- струкгуралистском привилегилиро- вании означающего по отношению к означаемому — и, следовательно, также вопрос о постструктурал истоком подходе к идентификации как «сшиванию лоскутного одеяла», - когда утверждает, что понятие артикуляции «отрицает полную произвольность связи между лингвистическими элементами», будучи конкретным продуктом деятельности конкретных людей (Weldes 1996: 307-308, примеч. 24). тализма (и, возможно, нигде более) это, на мой взгляд, не так (Said [1978] 1985:23). О том же говорит исследование «Востока» как «Другого» Европы, которому по большей части посвящена эта книга. Отдельные тексты имеют значение не только в случае ориентализма. Не нужно быть волюнтаристом, чтобы утверждать, что отдельные тексты важны. Отдельные постструктуралистские и конструктивистские работы предлагают разные понимания отношения «Я/Другой», и границы, в которые они упираются, тоже различны. Разница предпосылок, хоть и ощутимая, не должна истощить силы, необходимые для укрепления конститутивной теории, которой нужно устоять под сильным противодействием мейнстрима. Если субъект уничтожен, открыт путь для эмпирической работы, которая может блистательно продемонстрировать онтологический тезис о том, что в любом процессе формирования идентичности участвуют репрезентации отношений «Я/Другой», которые «поддерживаютнаше отношение с тем, что мы по необходимости неправильно интерпретируем и что превосходит альтернативу присутствия и различия» (Derrida 1992: 20). На практическом уровне такая работа может ограничиться утверждением, что эссенциализирующим историям об определенном человеческом коллективе невозможно будет противостоять, не прибегнув к альтернативной истории о «Я». Такие истории должны быть историями «в сослагательном наклонении», и рассказывать их можно только с позиции субъективности. Напротив, вопрос о том, как придать «Я» и «Другому» новый статус субъективности и не вернуться при этом к категории суверенности, еще предстоит решать. Ставки высоки. Интерпретации европейских образов «Востока» в главах 2-7 демонстрируют прежде всего, что для конца холодной войны характерно ускорение темпа дискурсивной работы. «Для существования идентичности нужно различие, и идентичность превращает различие в инаковость, чтобы обеспечить уверенность в себе» (Connolly 1991: 64). Если эссенциализирующим историям о европейских «Я» предстоит остаться на первых ролях в политическом дискурсе, они могут опираться на большой набор идентичностей. Насколько я вижу, политическая оппозиция на уровне национальных государств, регионов и ЕС уже начала формироваться вокруг эссенциализированных сообществ, преподнося их так, как будто они находятся под угрозой, и, следовательно, нуждаются в защите. Различие у нас на глазах превращается в инаковостъ. «Восточные» «Другие» всех мастей используются в этнополитических начинаниях на каждом из трех уровней, обсуждаемых в этой книге. Политика нуждается в историях «в сослагательном наклонении», при помощи которых можно отстоять разнообразие. Зигмунт Бауман недавно отметил, что «если модерная „проблема идентичности" состоит в том, как построить идентичность и поддерживать ее прочность и стабильность, то постмодерная „проблема идентичности" состоит по большей части в том, как избежать застывания и сохранить открытые возможности» (Bauman 1996:18). Это, может быть, чересчур самонадеянно. Если до сих пор нужны истории «в сослагательном наклонении» о коллективном «Я», которые могут противостоять эссенциализирующим историям о «Я», и если в то же время имеется необходимость напомнить себе и другим, что на самом деле эти истории являются историями «в сослагательном наклонении» и что их нельзя реально зафиксировать, то это значит, что мы каждый день сталкиваемся с обеими проблемами, которые сформулировал Бауман.
<< |
Источник: Нойманн И.. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей. 2004

Еще по теме Конструктивизм и «политическое»:

  1. § 2. Конструктивизм
  2. Границы релевантности конструктивизма
  3. 8.2. Конструктивизм и ТДМ
  4. РАЗДЕЛ 4. Структурно-функциональная организация и типология политических систем и политических режимов
  5. Тема 1.4. Основные признаки политической (государственной) власти. Политическое господство и легитимность
  6. 3 Изменения в политической системе в конце XIX - начале XX в.в. Политические партии и развитие избирательного права
  7. § 20—21. Политическое сознание и политическое поведение
  8. §15. Политическая система и политический режим
  9. 1. Политика, ее роль в жизни общества. Структура политической сферы. Политическая система общества
  10. 3.1. Теория политического нациестроительства Э. Геллнера
  11. § 27. Политический процесс
  12. ПОЛИТИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ
  13. ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЕЖИМ
  14. Политические процессы
  15. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ