<<

Из жизни — в житие

Иккю имел все основания быть удовлетворенным на исходе дней: Син, преданные ученики, всенародная слава и уважение... Последние несколько лет он провел в основном в своем любимом тихом Сюонъане.
В Дайтокудзи бывал наездами, когда необходимо было лично наблюдать за строительством или руководить службами. Там ему построили временный домик, который был назван Синкацуроан — Новая хижина Слепого Осла. На этом месте после смерти Иккю был возведен Синдзюан. Он стал главным мемориальным храмом Иккю, затмив собою Сюонъан, находящийся довольно далеко от города. Еще в 1475 г. Иккю распорядился подготовить себе гробницу в Сюонъане. Он много болел в последние годы и, видимо, был очень слаб физически. Последние портреты рисуют его до крайности изможденным и высохшим. Тем не менее в народных легендах, окружавших его еще при жизни, он предстает неутомимым тружеником, каждый день ходившим пешком из Сюонъана в Дайтокудзи и обратно. Со временем число легендарных преданий росло, основные сюжеты дополнялись фантастическими подробностями, измышлялись новые приключения, коих, видимо, на самом деле не было. Спустя сто и двести лет после смерти реальный Иккю превратился в фольклорного героя. В эпоху Эдо (названную так по имени города, основанного, как гласит предание, знакомцем Иккю князем Ота Доканом) о необыкновенном монахе ходило около двухсот различных легенд и анекдотов. Некоторые представляют собой бродячие народные сюжеты, существовавшие задолго до жизни Иккю, другие находят свои истоки в китайских литературных преданиях, третьи вполне могли иметь биографическую основу. Образ Иккю в позднесредневековых рассказах про «Иккю-сан» со свойственными ему беззаботным бродяжничеством, острословием, готовностью высмеять важных чинов и надутых бонз и прийти на помощь простым горожанам или крестьянам можно уподобить образу Ходжи Насреддина 83 или Иванушки-дурачка. Необыкновенные способности приписываются в этих историях Иккю с раннего детства.
Например, рассказывается, что в бытность его послушником кто-то из его маленьких сотоварищей во время уборки покоев дзэнского учителя разбил драгоценную китайскую вазу. Ожидая жесточайшей порки, все в страхе попрятались, Иккю же, дождавшись прихода наставника, завел с ним беседу о бренности и непостоянстве вещей. Когда бонза важно разъяснил несмышленому послушнику, что нет ничего вечного, все живущее погибнет, Иккю достал из рукава осколки вазы и поддакнул: «И этот сосуд тоже». Другой, близкий сюжет излагает, как маленький Иккю, содержавшийся с другими послушниками впроголодь, заметил на полке учителя горшочек меда (точнее, мидзуамэ — японская сладость на основе патоки), на котором жадный монах на случай, если кто-то из мальчишек доберется до него, написал: «Яд. Смертельно». Иккю с приятелями благополучно расправился с содержимым горшочка, потом разбил любимую вазу учителя и стал спокойно дожидаться его прихода. Когда тот явился, Иккю, притворившись сокрушенным, сознался, что разбил нечаянно вазу и, зная, как почтенный наставник дорожит ею, не в силах пережить такое преступление, решил покончить с собой. Для этого он проглотил немного яду, потом еще и еще, но тот почему-то не подействовал. Множество рассказов повествуют, как Иккю выходит победителем из доктринальных споров, посрамляя ученых монахов или аскетов; немало рассказов (а также картинок укиё-э — см. упомянутые выше гравюры Ёси- тоси и Тиканобу) посвящено отношениям с куртизанками. Токугавские «Иккю-банаси» интересны не только и не столько как безымянные предания из гущи простонародной городской культуры, преддверия Нового времени. Они важны тем, что показывают, как жил и менялся в потомках образ Иккю. Если для людей, отделенных тремя, пятью и десятью поколениями от старого дзэнца из Дайтокудзи, его имя было актуальным и близким, это значит, что с Иккю, какие бы трансформации ни претерпевал его реальный облик, связывались насущные духовные запросы и тенденции развития японского общества. Эксцентричный при жизни монах своим посмертным бытием в культуре оказывался центром умонастроений наиболее значащей в ту пору части народа.
Если идеализированный фольклорным воображением образ Иккю стал выражением чаяний и самосознания городской эдоской культуры, это значит, что в его реальной натуре были заложены мотивы, коим суждено было полностью воплотиться в последующий исторический период. Например, образ жизни Кёуна, его комические кёка явились провозвестниками популярных кёгэн и сэнрю — травестийно смехаческих, часто непристойных жанров демократической литературы. Таким образом, «красная нить» Иккю, которую он одиноко тянул весь свой долгий путь, была нитью из прошлого в будущее. Синтез средневековой китайско-японской духовности и последующее распространение его в комплексе дзэнских искусств, ставших народными, — таково историческое значение Иккю. На токугавских рассказах зиждется ныне популярное представление об Иккю. На их основе составляются сценарии телесериалов (см.: [Исю Хэшан, 1990]) и пишутся драмы для детских кукольных спектаклей 84. Слишком многое из привнесенного позже наслоилось на историческую фигуру Иккю. Даже в научных работах, которые начали появляться после войны, часто фольклорные предания не отделяются от достоверных фактов. Ик- кюистика еще ждет своего Бруно Бауэра. Впрочем, с выбранной нами точки зрения не так уж важно, что Иккю сделал или написал «на самом деле», а что в культуре лишь по традиции ему приписывается. Он окончил свой жизненный путь половину тысячелетия назад. Живого контекста, составлявшего девять десятых его письменных текстов, больше нет, посему наше понимание является в какой-то степени неизбежным интерпретирующим домыслом. Научно корректнее и исследовательски плодотворнее иметь дело с образом Иккю, который долго являлся действенным фактором японской культуры, да и по сей день не утратил этого качества. Этапы перехода Иккю из жизни в легенду можно хорошо проследить по его портретам — тиндзо. В отличие от монохромных пейзажей того же времени жанр тиндзо практически не использует средств формально-пластической модификации натуры для супраинформативной выразительности.
Все лица дзэнских прелатов на портретах сухи, бесстрастны, эмоционально нейтральны. Линии контура однообразны и графичны, без попыток придать им живописную экспрессивность. Этот художественный язык, напоминающий (в современных терминах) документальное фото, проистекал от прагматического назначения тиндзо — служить документом-удостове- рением для учеников. Ранние портреты Иккю именно таковы, они выдержаны еще в ортодоксальном духе этого жанра. Правда, своеобычные иконографические детали всегда отличали изображения Иккю — красный меч и редкое положение ног— правая ступня на левом колене (поза босацу- дза, напоминающая позу бодхисаттвы Майтрейи). Формальные новшества в портретной галерее Иккю начинаются в последние годы его жизни. Знаменитый портрет кисти Бокусая является, безусловно, самым психологически выразительным во всей японской живописи. Лицо в три четверти и прямой, на зрителя, острый взгляд сообщают изображению динамичность и интенсифицируют прямой контакт с предстоящим, «истечение духа мастера», в терминологии Пяти Гор. Последний по времени создания прижизненный портрет Иккю, написанный Сога Сёсэном, внуком Боккэя, довел черты модели почти до карикатуры. Лицо Иккю предельно условно и схематично в отличие от тщательно выписанных ранних изображений. Для рисунка фигуры и одеяний характерна резкая манера обрыва экспрессивных размашистых линий, что созвучно стилю пейзажей Сёсэна. Таким образом, в живописи Иккю накануне смерти перешел из жанра тиндзо в жанр досякуга ('картины на даос- ско-дзэнские сюжеты’), изображающий святых и патриархов былых времен. Условные портреты Риндзая или Дарумы в формальном отношении были полной противоположностью сухим документальным тиндзо и совпадали с жанром саисуйга в живописно-свободной манере кисти. Иккю, единственный из всего монашеского лика Пяти Гор, был причтен на этом визуально-пластическом (и вряд ли отрефлексированном) уровне к китайским отцам Дзэн. Этот портрет, хранящийся в Синдзюане, имеет подпись, сделанную Сайгаку (1473—1541), последним учеником Иккю, который был моложе наставника на семьдесят девять лет.
Сайгаку стал со временем шестым настоятелем мемориального храма Иккю. Портрет, сделанный незадолго до смерти, должен был быть украшен стихами самого Иккю, но таковых почему-то нет. Для подписи на портрете Сайгаку выбрал предсмертные стихи наиболее значительных предшественников Иккю: Сунъюаня, чью «красную нить» Иккю подхватил, Сюйтана, чьим воплощением он себя считал, Дайо — ученика Сюйтана, Дайто — основателя Дайтокудзи, Тэтто — первого в линии настоятелей монастыря, Касо — учителя Иккю. Во всех говорится о правильном отношении к смерти, о дзэнском неумирании. Сам Иккю выступил в свой смертный час со свойственной ему неожиданностью. Он отошел незаметно, в медитативном забытьи в позе лотоса холодным утром 21-го дня 11-го месяца 13 г. Буммэй (11—12 декабря 1481 г.)85. За несколько часов до последнего вздоха он написал: От Сумеру на юг Кто подхватит мой Дзэн? Кидо, коль снова придет, И полушки не будеть стоить. [Синсэкисю, 1980, с. 116]. Значит ли это, что Иккю унесет с собой истинное учение Сюйтана или что перед лицом собственной смерти чужим и мелким показался опыт всех предшественников, — неведомо. Неведомо даже, с буддийской точки зрения, умер ли он или перешел в блаженство нирваны. Ясно одно: покуда повторяется его имя, Иккю живет в сознании людей ,4.
<< |
Источник: Е. Штейнер. Дзэн-жизнь: Иккю и окрестности. — СПб.: Петербургское Востоковедение. — 288 с.. 2006

Еще по теме Из жизни — в житие:

  1. ОТНОШЕНИЕ К ЖИЗНИ
  2. СТИЛЬ ЖИЗНИ
  3. 2. 1. ПРЕСТУПЛЕНИЯ ПРОТИВ ЖИЗНИ
  4. 6. Цикл жизни
  5. Реорганизация жизни
  6. § 3. Роль экономики в жизни общества
  7. 4.3. ЗАДАЧИ ИЗУЧЕНИЯ УРОВНЯ ЖИЗНИ
  8. ЭКОНОМИКА И УРОВЕНЬ ЖИЗНИ
  9. МОРАЛЬ В ЖИЗНИ ЛЮДЕЙ
  10. Итог жизни Дарвина
  11. Проблемы со «Стилем жизни»
  12. Концепция культуры в «философии жизни»