<<
>>

Торговцы и хозяева харчевен

Перейдем к третьему сословию, тем более что к нему, по линии матери, принадлежал сам Дюма Его дед Клод Лабуре владел в Виллер-Котре постоялым двором, носившим название «Щит», и был именитым гражданином города.

Поэтому он только на определенных условиях согласился отдать свою дочь за драгуна Дюма. Судя по всему, не расовые предрассудки заставили папашу Лабуре ставить условия. Он просто считал, что его зять должен иметь хоть какой-то военный чин, пусть самый низкий — чин бригадира. Но грянула Революция, и красавец-мулат, перескочив через несколько ступеней, стал не бригадиром, а бригадным генералом. Впрочем, честный трактирщик дал согласие на брак, когда будущий генерал был еще только подполковником. К тому времени его гостиница захирела, и оснований быть придирчивым оставалось все меньше. И если уж дочка Мари-Луиза выбрала себе жениха по собственному вкусу и терпеливо ждала несколько лет, пока он вернется офицером, то папаша Лабуре не стал упорствовать. Брак родителей Дюма был счастливым, если говорить о чувствах, которые они питали друг к другу. Во всем остальном ему не позавидуешь: столько невзгод и материальных бедствий выпало на долю революционного генерала.

После смерти мужа и по окончании войны Мари- Луиза, благодаря хлопотам опекуна Александра, стала хозяйкой табачной лавки, а чуть позже сняла у медника Лафаржа помещение побольше и добавила к ассортименту своих товаров соль. Судя по воспоминаниям писателя, ему не доставляло в детстве удовольствия видеть свою мать, вдову генерала, в образе почтенной лавочницы, да и торговля, судя по всему, была не особенно прибыльной.

Позднее, путешествуя по всему свету, Дюма видел множество харчевен, трактиров, лавочек, постоялых дворов. Личные впечатления, сдобренные недюжинной фантазией романиста, нашли отражение в ярких образах, созданных писателем.

Иные из них становились наглядной иллюстрацией философского отношения Дюма к богатству, процветанию и ремеслу торговца.

Заглянем вновь в роман «Парижане и провинциалы». Мы уже знаем двух главных героев — Пелюша и Мадлена, но пока что мы видели их лишь в сельской местности, а ведь поначалу они появляются в романе как владельцы двух парижских лавочек — цветочной и игрушек Первая заявляла о себе следующей вывеской.

«На щите, подвешенном на стыке двух стен, красовался гигантский цветок, но по какому-то таинственному волшебству садовник не имел ни малейшего отношения к его лепесткам, переливавшимся всеми цветами радуги. Это чудо искусства, дабы помочь тем, кто мог принять цветок за экзотическое растение из страны феи Морганы или королевства Титании, окружала следующая надпись:

«У КОРОЛЕВЫ ЦВЕТОВ И У ЦВЕТКА КОРОЛЕВ».

Внизу этой столь любезно-предусмотрительной вывески с чисто купеческим самодовольством, с той поры широко вошедшим в моду, хозяин лавочки — сегодня мы бы сказали магазина — поместил большими золотыми буквами свою фамилию, словно одного его имени было достаточно, чтобы показать городу и двору, чтб они вправе ждать от «Королевы цветов и цветка королев».

Эти блестящие заглавные буквы сливались в слово из двух слогов: ПЕЛЮШ» («Парижане и провинциалы». Ч. I, I).

Как вы понимаете, в лавке продавались искусственные цветы и плоды, и, что интересно, вся жизнь Пелюша и его обывательское счастье тоже похожи на искусственный плод: в нем мало жизни. Пелюш обеспечил себе состояние, намного превышавшее его потребности, он получил «высокий чин в Национальной гвардии и красную ленточку в петлицу — предел всех тщеславных желаний буржуа» (I). Овдовев, он женился вторично, взяв в жены женщину, близкую ему по духу.

«Вовлеченный в водоворот дел, поглощенный заботами коммерции, Пелюш избежал разрушительного влияния страстей молодости. В тридцать лет он женился; в тридцать два мадам Пелюш-первая ... сделала его отцом девочки, которую, несмотря на свою любовь к ней, Пелюш сразу же, как только это стало возможно, поместил в пансион, дабы заботы отцовства не отвлекали его от дел.

Затем потекли годы, но за все это время невозмутимый коммерсант даже и не подумал бросить любопытный взгляд за пределы тех сфер, в которых вращался. Вот почему в самом сердце Парижа (рядом со своим сейфом, набитым банковскими билетами) этот образец парижского Прю- дома оставался, как и дикарь Новой Каледонии, столь же несведущ в наслаждениях жизни, являющихся для некоторых темпераментов целью, в то время как деньги служат всего лишь средством их достижения. (...)

После блестящей инвентарной описи, когда с пером в руке, высунув кончик языка в уголке губ, переводя дыхание лишь в конце каждой колонки, Пелюш подсчитывал суммы, составляющие его актив, он испытывал глубочайшее удовлетворение, но гораздо больше от того, что они свидетельствовали о его ловкости и удаче, чем от того, что они увеличивали его состояние.

Пелюш любил торговлю ради торговли, ради своего спора с практикой, ради возможности доказать превосходство своих имитаций над природой и, наконец, как артист любит искусство ради искусства» (I).

Друг Пелюша Мадлен был полной его противоположностью.

«Пелюш и Мадлен не могли обходиться друг без друга, и тем не менее они служили доказательством того лукавого удовольствия, с каким случай или судьба ради своей забавы сводит вместе два характера, предначертанные природой для взаимной антипатии.

Насколько Пелюш был методичным, аккуратным в делах, любил порядок, насколько был совершенно равнодушен к любым другим удовольствиям, кроме тех, что находил в изучении бухгалтерских книг или в своих семейных привязанностях, деля их между женой и дочерью (...), насколько был постоянен в привычках, сдержан в словах этот добропорядочный национальный гвардеец, приверженец строя и порядка (...), не допускающий ни малейшей дискуссии по поводу своей любви к королю и его августейшей фамилии, настолько, напротив, Мадлен был жизнерадостным скандалистом и заводилой; настолько любил шумные и рискованные удовольствия, предавался ночным похождениям, а в разговоре постоянно вставлял самые легкомысленные шуточки (...); настолько он, наконец, казалось, был готов превратить — пусть даже авансом, пусть даже в счет далекого и нелегкого будущего, — в маленькие материальные радости скромные доходы от продажи самых ничтожных изделий парижской мелкой торговли.

Мадлен продавал ... детские игрушки. (...)

Но настоящий прирожденный коммерсант, несмотря на свой характер в противоположность своему другу Пелюшу, просиживающему за конторкой с шести часов утра до одиннадцати вечера и закрывающему магазин по воскресеньям лишь в два часа пополудни, Мадлен уходил из дома в семь часов утра под тем благовидным предлогом, что ему необходимо выпить его ежедневный утренний стаканчик, и возвращался, только когда у него уже не было другого выхода, и то тогда он переступал порог магазина с такими тяжелыми вздохами, что они могли разорвать сердце у чувствительных душ... Именно эти неуместные вздохи разжигали благородное негодование Пелюша, к кому торговец игрушками считал надлежащим наведываться всякий раз, выходя из кафе, где он проводил лучшую часть своих дней» (Ч. I, И).

Мадлен не пропускал ни одного городского или загородного бала, а в воскресенье, когда, казалось бы, самое время торговать игрушками и получать с этого хоть какую-то прибыль, он «предавался воскресной праздности во всем ее блеске и величии». Тем не менее, как считал Дюма, вовсе не Пелюш, а именно этот человек — прирожденный коммерсант. Пелюш был, естественно, другого мнения. Он всеми силами увещевал беспутного друга, предупреждая, что тот катится в пропасть. Что до мадам Пелюш-второй, то она Мадлена просто не переносила. Впрочем, дело Мадлена не особенно процветало...

И тут происходит чудо, вернее, вмешательство Провидения в размеренную жизнь двух парижских торговцев. Мадлен неожиданно получает наследство в 60 тысяч франков. Пелюш понимает Провидение по- своему, считая, что оно дает его безалаберному другу последний шанс изменить свою повседневную жизнь в сторону спокойствия и добропорядочности.

«Пелюш стал указывать, как Мадлену следует употребить эти деньги, чудом свалившиеся на него с неба. Он наметил, какой размах должен придать его друг своей коммерции; с присущей ему деловой хваткой и коммерческими талантами обрисовал все многочисленные операции по производству и продаже, не пропустив ни одной микроскопической детали, а в проникновенной заключительной части ...

развернул перед другом картину ждущего его успеха, который непременно к нему придет, если тот будет следовать советам Пелюша; торговец цветами попытался дать приятелю почувствовать то тайное наслаждение, которое испытывает, начиная откладывать экю за экю, луидор за луидором, негоциант, когда он, как говорят в задних комнатах лавок, становится обладателем своего «дела». Пелюш раскрыл перед Мадленом блаженство сошедшейся описи товаров, постарался пробудить честолюбие друга, набросав картину той зависти и восхищения, с каким и собратья по профессии и весь свет будут следить за его успехами. Он закончил тем, что пальцем указал счастливому наследнику, словно на сверкающую точку в пространстве, на кресло, которое ждет капитана охраны — зимой в Тюильри, а летом в Сен- Клу за столом конституционного монарха, на кресло, которое тот однажды мог бы, вероятно, занять, подобно ему, Пелюшу... уже трижды восседавшему в нем» (Ч. I, II).

Но не тут-то было! Мадлен уже сам решил, как распорядиться свалившимся на его голову счастьем. Он мечтал о совсем другой жизни. Он решил купить ту самую ферму, описание которой мы уже видели, и спокойно предаваться любимым занятиям: садоводству, рыбалке и охоте.

Как видим, Мадлен не преуспевал как лавочник, но тем не менее хозяин из него получился хороший. Все дальнейшее развитие действия романа сводится к состязанию двух стилей жизни: ведь у Мадлена, как и у Пелюша, есть своя жизненная философия, и он не считает идеалом людей, «обрекающих себя на бесконечные, неустанные труды, заботы и тревоги лишь с единственной целью увеличить свое сокровище, столь же бесполезное в их руках, как мешок с устрицами, содержимое которого они так никогда бы и не отведали; сокровище, от которого смерть отрывает их в тот момент, когда ее меньше всего ждут, так и не давая хоть на миг познать его истинную цену» (Ч. I, II).

Пелюш указывает Мадлену на дверь, а тот хохочет, и его уверенность в своей правоте начинает исподволь подтачивать счастье Пелюша.

«Он пожимал плечами, смеялся от жалости, громко разговаривал сам с собой, размышляя о том, как мало значения рассудительный человек должен придавать мнению такого неразумного человека, как Мадлен; но несмотря на все это, несмотря на сознание своего превосходства, ему никак не удавалось освободиться от этого навязчивого воспоминания.

(...)

Сидел ли Пелюш не шелохнувшись, пристально глядя в свой гроссбух и, судя по виду, целиком погрузившись в стратегические комбинации доходов и расходов, или же, казалось, был поглощен разбором продукции своих мастерских, в его голове билась лишь одна идея фикс: потребовать от своего интеллекта новые аргументы, которые с еще большей убедительностью доказали бы ему, что его коммерческий фанатизм был самым ярким проявлением физического и морального блаженства на этой земле!

Но увы! боги, чья божественная сущность подвергается сомнению, перестают бьггь богами» (Ч. I, III).

Будучи человеком принципа, Пелюш решил все- таки доказать Мадлену свое превосходство, победив его на его собственной территории: то есть приехать к нему в гости и показать, что умеет общаться не только с гроссбухом. Поездка Пелюша, судя по всему, входила в замыслы Провидения, ибо достойный лавочник неожиданно для себя выиграл в лотерею охотничье ружье. Теперь уже нельзя было не поехать. Так Пелюш и отправился к другу с твердым намерением одержать победу и... проиграл. Зато выиграла его дочь, нашедшая себе достойного и благородного жениха. Да и Мадлен проявил-таки недюжинные способности коммерсанта (в которых Дюма был уверен с самого начала), обеспечив состояние жениха (своего племянника) удачной торговлей природным известняком.

Мораль романа: не в деньгах счастье, но они могут быть для счастья необходимы; или: следует зарабатывать, чтобы жить, а не жить, чтобы зарабатывать. И еще: не может быть хорошим коммерсант, который не хочет знать ничего другого, кроме своей коммерции. Рачительные хозяева, думающие не только о доходах, в романах Дюма процветают. Ведь помешанный на

деньгах трактирщик или лавочник выплескивает из ванны ребенка вместе с водой: он забывает о том, что торговля процветает лишь тогда, когда с хозяином приятно иметь дело.

К числу тех, кто не забывает об этом, относится, например, маэстро Пастрини, хозяин римской гостиницы «Лондон», в которой во время карнавала останавливаются Монте-Кристо, Альбер де Морсер и Франц д’Эпине. Пастрини — сама услужливость, но услужливость рачительного хозяина, знающего, что радушие окупается. Он готов извиниться за любую оплошность своих слуг, старается, насколько возможно, выполнить все желания постояльцев, служит им переводчиком. К тому же он явно стремится «поддержать достоинство столицы христианского мира в глазах приезжих» («Граф Монте-Кристо». Ч. И, XII) и не боится показать постояльцам свое недовольство, если те задели его честь или честь его любимого города. Кроме того, Пастрини умеет общаться с представителями разных сословий: от богатых и знатных путешественников до римских разбойников, с которыми явно ведет свои дела. Это уже не узколобый Пелюш, он — мастер своего дела, недаром слово «маэстро» сопровождает его во всех главах романа, где он появляется.

Есть асы коммерческого дела и в исторических романах Дюма. Например, мэтр Бономе, само имя которого[41] сразу располагает в пользу трактирщика. Бономе — хозяин «Рога изобилия», что стоял на улице Сен-Жак против монастыря Св. Бенедикта («Графиня де Монсоро», «Сорок пять»). Заведение сие процветало и усердно посещалось школярами и монахами. Благоразумный мэтр Клод Бономе обеспечивал своим посетителям максимум комфорта и независимости. В комнатах за перегородкой клиенты могли спокойно поговорить. Кроме того, завсегдатаи имели право лично спуститься в погреб и выбрать приглянувшееся вино (как видим, принцип самообслуживания имел приверженцев и в XVI веке).

Мэтр Бономе — образец смирения. «Хозяин заведения был занят чтением какой-то божественной книги, в то время как целое озеро масла, заключенное в берегах огромной сковороды, терпеливо томилось, ожидая, пока температура не поднимется до градуса, который позволил бы положить на сковороду обвалянных в муке мерланов» («Графиня де Монсоро». Ч. I, XVIII). Однако он легко отвлекается от чтения, чтобы пожелать «доброго вечера и доброго аппетита» каждому посетителю, многих из которых, например Шико и Горанфло, давно и хорошо знает. По первому знаку мэтр Бономе к услугам своих гостей. Он старается угодить всем, никого ни о чем не расспрашивая и не удивляясь. Но все же у доброго трактирщика были свои предпочтения:

«Бономе ... почитал людей шпаги, это была его слабость, привычка, почерпнутая им в квартале, на который не распространялась бдительность городских властей и который находился под влиянием мирных бенедиктинцев.

И действительно, если в этом славном кабачке затевалась какая-нибудь ссора, то не успевали еще пойти за швейцарцами или стрелками ночной стражи, как в игру уже вступали шпаги, причем так, что проткнуто оказывалось немало камзолов. Подобные злоключения происходили с Бономе раз семь или восемь, обходясь ему по сто ливров. Он и почитал людей шпаги по принципу,- страх рождает почтение.

Что до прочих посетителей «Рога изобилия» — школяров, писцов, монахов и торговцев, то с ними Бономе справлялся один. Он уже приобрел некоторую известность за свое умение нахлобучивать оловянное ведерко на голову буянов или нечестных потребителей. За эту решительность в обращении на его стороне всегда оказывались некоторые кабацкие столпы, которых он выбирал среди наиболее сильных молодцов из соседних лавок.

В общем же, его вино... славилось своим качеством и крепостью, его снисходительность к некоторым посетителям, пользовавшимся у него кредитом, была общеизвестна, и благодаря всему этому его не совсем обычные повадки ни у кого не вызывали ропота» («Сорок пять». Ч. Ill, XVII).

Среди людей шпаги у Бономе тоже были свои любимцы, например Шико. В ситуации, когда Шико запирается в кабинете вместе с серьезным противником, Бономе явно на его стороне:

«Кабатчик подслушивал у двери, до него донеслись и шум отодвигаемого стола, опрокинутых скамей, и звон клинков, и, наконец, стук от падения грузного тела. Зная по опыту, (...) каковы по характеру люди военные вообще, а Шико в частности, достойный господин Бономе отлично угадал все, что произошло. Не знал он только одного — кто из противников пал.

К чести мэтра Бономе надо сказать, что лицо его осветилось искренней радостью, когда он услышал голос Шико и увидел, что дверь ему открывает гасконец.

Шико, от которого ничего не ускользало, заметил это выражение, и им овладело благодарное чувство к трактирщику» («Сорок пять». Ч. Ill, XVIII).

Выясняется, что в случае необходимости почтенный трактирщик умеет даже обработать легкую рану. Но основная забота Бономе — найти способ выпутаться из тяжелой ситуации, избежать скандала и — не дай бог! — штрафа или серьезного обвинения. Трактирщик хоть и рад тому, что Шико остался цел, сам факт, что его заведение стало местом серьезной драки, ему совершенно не по душе. И уж сам он наверняка ни в какую драку и тем более драку политическую не полезет.

А вот о мэтре Ла Юрьере, хозяине «Путеводной звезды» («Королева Марго»), этого сказать нельзя. Он — активный член Лиги и рвется в бой, накануне Варфоломеевской ночи четко проводя различие между постояльцами-католиками, с которыми любезен, и гостями-гугенотами, которым почти хамит. Охваченный воинственным пылом, Ла Юрьер с аркебузой в руках бросается в ад Варфоломеевской ночи, готовый разить врагов веры направо и налево. Он подозрителен, вынюхивает политические настроения, подзадоривает убийц... И каков результат?

Попавшая в нахлобученную на голову кабатчика каску пуля лишила его шевелюры и одновременно образумила. Лавочник понял, что должен знать свое место, и поэтому стал куда сговорчивее и осторожнее («Королева Марго». Ч. II, VIII). Лишь возвышение Лиги вновь пробуждает в Ла Юрьере воинственное настроение: он собирает подписи, призывает к мести гугенотам, входит в раж и ... чуть было не сводит знакомство со шпагой Шико, не склонного прощать «зазнавшихся кабатчиков». Неизвестно, остался бы цел хозяин «Путеводной звезды», если бы руку Шико вовремя не остановил бродивший по улицам переодетым в горожанина Генрих III...

Как видим, Дюма явно не симпатизирует воинственным лавочникам.

Многочисленные описания постоялых дворов, кабачков, лавок и ресторанов в путевых заметках о различных странах передают местный колорит, но, естественно, мало говорят о психологическом портрете местных предпринимателей. Однако есть несколько эпизодов, в которых Дюма пишет о конкретных людях. Дело в том, что постоялые дворы, особенно старые и расположенные в живописных местах, нередко обрастают историями и легендами, забавляющими путешественников. Что же касается держателей харчевен и постоялых дворов, то большинство их — очень серьезные люди, и если история повествует о посещении этих мест каким-нибудь героем или венценосной особой, они сами готовы поведать ее всем желающим, поскольку лучшей рекламы для заведения нельзя и желать. Но вот если рассказ мрачен или выставляет заведение не в лучшем виде, — тогда хозяину не до шуток.

В «Путевых впечатлениях о поездке в Швейцарию» Дюма рассказывает о постоялом дворе «Шварцбах» близ Интерлакена. В 1809 году драматург-романтик Вернер написал драму «Двадцать четвертое февраля», действие которой, видимо, благодаря собственным путевым впечатлениям автора, разворачивается именно на этом постоялом дворе. В пьесе по воле автора несколько поколений героев злодейски убивают друг друга в день 24 февраля. Пьеса имела успех, и хозяин настоящего «Шварцбахз» почувствовал его на своей шкуре. Когда Александр Дюма приехал туда уже в 1830-х годах, он имел неосторожность напомнить хозяину о 24 февраля. Реакция была ужасной. Хозяин пришел в ярость, заявив, что «он сыт по горло, его просто изводят этим февралем с тех пор, как этот жалкий поэт, пробыв здесь ровно столько, сколько ему было нужно, чтобы написать свою мерзопакостную пьесу, превратил порядочный дом в разбойничий притон»!

У некоторых трактирщиков был повод жаловаться не только на Вернера, но и на самого Дюма. В «Путевых впечатлениях» он упомянул, что однажды чуть не умер с голоду в льежской гостинице «Альбион». В «Любовном приключении» Дюма признается: «Уверяют, что хозяин гостиницы «Альбион», где и случилось это несчастье, разыскивал меня по всей Европе, чтобы выяснить причину столь отвратительной клеветы» («Любовное приключение», IV).

В другой раз писатель дал волю фантазии и объединил рассказ о якобы съеденном им в Мартини бифштексе из медвежатины с историей об охотнике, наполовину съеденном медведем. Получилось, что блюдо из медвежатины могло содержать и человеческую плоть... Хозяин трактира взбеленился, потому что публика приняла историю за быль и постоянно донимала его расспросами. Когда Дюма позже пришлось вновь проезжать через Мартини, хозяин, к вящей радости писателя, не узнал его. Хозяин — «большой и толстый» — был человеком серьезным и добропорядочным, «который не испытывает ни ненависти, ни угрызений совести» («Любовное приключение», IV). Дюма одного не мог понять: почему серьезные люди не умеют обернуть шутку в свою пользу? «Владелец постоялого двора, — рассуждал он, — почти должен быть мне благодарен. Любой французский трактирщик дорого заплатил бы за столь великолепную рекламу. Он мог бы назвать свое заведение «Бифштекс из медвежатины» и стал бы процветать» («Любовное приключение», IV).

<< | >>
Источник: Драйтова Э. Повседневная жизнь Дюма и его героев. 2011

Еще по теме Торговцы и хозяева харчевен:

  1. 12.7. Полиморфизм и генетические изменения у паразитов и их хозяев
  2. Выживаемость, рост и плодовитость хозяев
  3. Зависимость от плотности внутри хозяев
  4. Хозяева
  5. Хозяева как «острова»: передача возбудителей
  6. Джентльмены и хозяева шпионов
  7. Точка зрения розничного торговца
  8. Торговцы
  9. Вернер Зомбарт: герои и торговцы
  10. Торговля и торговцы
  11. Картель торговцев кокой
  12. Торговцы или воины?