<<
>>

Архаические аспекты

  Эти высокие жилища были чересчур узкими. В то время как domus в Помпеях вольготно располагался на площади 800 и 900 квадратных метров, уже insulae

' Кессонный потолок, разделенный на квадратные или много- угольные углубления с перегородками.

52

Остии, которые, между прочим, были возведены по генеральному плану, предписанному их архитекторам Адрианом, редко занимают столь обширную площадь. Что же до insulae в Риме, их площадь, о которой можно заключать по тем фрагментам кадастра Септимия Севера, в которых они отражены, обычно колеблется между 300 и 400 квадратными метрами. Даже если предполагать, что скорее всего неразумно, что домов с еще меньшей площадью более не существовало, поскольку они были навек погребены в землетрясениях, цифры эти выглядят обманчивыми: 300 квадратных метров горизонтального протяжения при вертикальном возвышении в 18 и 20 метров — это слишком мало, особенно если вспомнить о толщине перекрытий, которые разделяли этажи, так что достаточно сопоставить данные показатели, чтобы ощутить опасность, внутренне присущую этой диспропорции. Римские строения ни в коей мере не располагали основанием, которое бы соответствовало их устремленности ввысь, и их обрушений следовало опасаться тем более, что в погоне за наживой строители экономили еще больше — на прочности кладки и на качестве материалов. «Закон запрещает, — пишет Витрувий, — делать внешнюю стену толще, чем полтора фута (0,45 сантиметра), а прочие, дабы не пропадало внутреннее пространство, не должны быть толще этого». Витрувий прибавляет, что по крайней мере начиная с эпохи Августа эту предписанную, но недостаточную тонкость стены обходили с помощью рядов кирпичей, поддерживавших кладку; при этом он с мягкой улыбкой философа констатирует, что эта смесь фундаментных камней, рядов кирпичной кладки и слоев бутового заполнения позволяла жилищам достичь весьма значительных высот, а римскому народу — без большого труда обзавестись прекрасными квартирами: populus Romanus egregias habet sine inpeditione habitationesxl.

Двадцатью годами позднее Витрувий был бы разочарован. Изящество и легкость, которым он так радовался, давались исключительно за счет прочности. Даже когда во II веке кирпичная перевязка стала преобладать, то есть даже когда люди привыкли к тому, чтобы одевать кирпичом всю поверхность внешних стен, обвалы зданий или их превентивные обрушения не переставали наполнять 1Ърод своим грохотом. Квартиросъемщикам insula всегда следовало опасаться, как бы она не обрушилась им на голову. На память приходит гневнопечальная тирада Ювенала: «Кому когда-либо приходило на ум опасаться обрушения дома в прохладной Пренесте, в Вольсиниях, заключенных меж поросших лесом склонов? Но мы-то обитаем в городе, который, по большей части, выстроен из жердочек, и когда управляющий домом заделает старую трещину, он приглашает жильцов спокойно вкушать сон под нависающими у них над головой руинами». Сатирик ничего не преувеличивал, и много частных случаев, предусмотренных в «Дигестах», указывают на то ненадежное положение, что вызывало его гнев. «Предположим, к примеру, что собственник isola сдал ее целиком в аренду основному нанимателю за 30 тысяч сестерциев (30 тысяч франков Пуанкаре или 6 тысяч довоенных франков), который, благодаря пересдаче, извлекает из него доход в 40 тысяч сестерциев, а потом принимает решение ее разрушить под предлогом того, что здание угрожает падением, со стороны основного нанимателя возможно возбуждение приемлемого к судопроизводству дела об упущенной выгоде. Если здание и в самом деле было снесено по необходимости, истец будет иметь право на возмещение своей собственной арендной платы, и не более того. Напротив, если здание было снесено для того, чтобы облегчить собственнику возведение лучшей и в конечном счете более выгодной постройки, арендодатель должен будет заплатить арендополучателю сверх того то, чего тот лишился по причине предпринятого собственником действия со стороны своих субарендаторов, а именно той суммы, которую основной наниматель потерял по причине этого выселения»18.

Данный текст весьма показателен сам по себе, а также из-за тех соображений, на которые он наводит. Весьма прямолинейная терминология, используемая в нем, не оставляет даже тени сомнения в большой распространенности той практики, о которой он говорит. А практика эта предполагает, что здания императорского Рима, столь же легкие, как прежние американские дома, или даже еще более легкие, чем они, обрушивались или разрушались намеренно точно так же, как некогда дома в Нью-Йорке.

Зато горели они не реже, чем дома в Стамбуле при султанах. Потому что они были непрочными. Потому что тяжелая конструкция их межэтажных перекрытий вынуждала вводить массивные деревянные балки. Потому что в них постоянно присутствовал риск воспламенения — вместе с переносными нагревательными приборами, со свечами, с коптящими лампами и факелами для ночного освещения. Потому, наконец, что вода, как мы еще увидим, поступала на этажи в крайне скудном количестве. Отсюда и число пожаров, и скорость их распространения. Вспоминается махинация, к которой прибегал плутократ Красе в последнем веке республики, чтобы воспользоваться пожаром и с помощью нанесенного огнем ущерба еще больше прирастить свое громадное состояние. Услышав новость о несчастье, он прибывал на место, на котором оно приключилось, выражал сочувствие погруженному в отчаяние из-за внезапного уничтожения имущества собственнику и тут же, не сходя с места, покупал у него по дешевке, намного ниже истинной стоимости, земельный участок, на котором не было больше ничего, кроме груды развалин. После этого при помощи одной из своих бригад каменщиков, обучением которых он руководил лично, Красе вновь возводил на этом месте совершенно новую insula, доходы от которой не замедляли сполна обогатить его, сторицей возместив затраченные средства.

Позднее, при императорах, уже после создания Августом пожарной команды или сторожевой службы, тактика Красса оказалась бы не менее успешной. Даже при Траяне, при всем его внимании к поддержанию порядка в Городе, пожар был вполне заурядным явлением в жизни римлян.

Богач трепещет за свое жилище и в страхе заставляет целый отряд рабов бдить за своими янтарями, своими бронзами, колоннами из фригийского мрамора, чешуйчатыми инкрустациями. Бедного на его «мансарде» пламя застает во сне, так что он едва не сгорает заживо. Все одержимы навязчивой идеей, и

Ювенал уже совсем готов покинуть Рим, чтобы избавиться от всего этого. «Ах, когда бы я мог жить в месте, где нет огня, где ночи проходят без тревог»19. Едва ли он впал в преувеличение. Юристы вторят его сатирам, и, как сообщает нам Ульпиан, в императорском Риме дня не проходило без того, чтобы не приключилось несколько пожаров: plurimis ипо die incendiis exortis20.

Но, по крайней мере, скудость обстановки уменьшала масштабы каждой из этих катастроф. В случае своевременного предупреждения бедолага, обитавший в cenacula, этакий фантастический Укалегонт, которого насмешник Ювенал наделяет эпическим именем троянца из «Энеиды»[‡‡‡‡‡‡‡], был в состоянии стремительно «поменять хибару»21. Богачам в таком случае приходилось нести гораздо большие потери, ведь они не могли спасти все свое добро в одном узелке. Во всяком случае, они, со всеми своими мраморными и бронзовыми статуями, располагали весьма разношерстной обстановкой, богатство которой было в меньшей степени связано с количеством и размером предметов, ее составлявших, нежели с драгоценными материалами и редкостью форм, которых от них требовали.

Если миллионер, выводимый Ювеналом на сцену в процитированном выше отрывке, принимает такие предосторожности против огня, он стремится сберечь вовсе не то, что мы бы назвали мебелью теперь, но исключительно произведения искусства и безделушки. У всех римлян мебель состояла, по сути, из лож, на которых они спали ночью и во время сиесты, ели, принимали гостей, читали и писали весь остаток дня. Люди попроще удовлетворялись каменным ложем, примыкающим к стене и покрытым тюфяками. Прочие же использовали тем больше лож (причем более роскошных), чем больше средств было в их распоряжении.

Бывали маленькие одноместные ложа, lectuli, и таких было большинство. Были двухспальные ложа для семейных пар (lectus genialis) и трехместные ложа для столовых (triclinia); те, кто желал выказать свое богатство и удивить ближних, заказывали ложа на шесть мест. Были ложа, отлитые из бронзы, имелись и другие, куда более многочисленные, сработанные исключительно из одного только дерева, будь то дуб, клен, терпентин, туя или экзотические породы с волнистыми линиями и меняющимся отражением, которое сообщает им неисчерпаемую многоцветность, подобную павлиньему оперению: lecti pavonini. Имелись и такие, что соединяли дерево рамы с бронзой ножек, но комбинация могла и измениться: слоновая кость ножек и бронза рамы. Существовали ложа, чье дерево было инкрустировано черепашьей скорлупой, и другие — чья бронза была расцвечена золотом или серебром22. Встречался даже массив из серебра, как у Три- мальхиона.

Как бы там ни было, ложе оставалось мебелью par excellence как в domus вельможи, так и в пролетарской insula, и не было на свете такой силы, которая могла бы принудить римлян, будь то богачи или бедняки, обзаводиться и пользоваться какой-то другой мебелью. Их столы не имели ничего общего с нашими. Массивными столами о четырех ножках, которыми пользуемся мы, они сделались лишь очень поздно, через посредство христианского культа. В эпоху расцвета империи mensae, столы, представляли собой либо мраморные этажерки, поставленные на ножки и предназначенные для показа восхищенному посетителю самых драгоценных в доме предметов (cartibula), либо круглые столики из дерева или бронзы, снабженные тремя или четырьмя съемными ножками (трапезофорами), либо простые треножники, складные металлические ножки которых, как правило, завершались львиными лапами. Что касается сидений, их остатки встречаются археологам еще реже, чем остатки столов, и этому имеется объяснение. Поскольку люди ели и работали лежа, они им просто не были нужны. В самом деле, кресла или «троны» с подлокотниками и спинкой предназначались для божества; стул, снабженный более или менее наклоненной спинкой, «кафедра», почти совсем не применялся в частной жизни.

Лишь некоторые великосветские дамы (чью изнеженность Ювенал, впрочем, осуждает) имели обыкновение томно откидываться на стульях, и тексты указывают на их наличие всего только в двух домах: в зале приемов дворца Августа (слова нашего старого Корнеля «Садись же, Цинна»* восходят напрямую к рассказу Сенеки) и в cubiculwn, комнате, куда Плиний Младший приглашал друзей, чтобы побеседовать. В иных же случаях стул появляется исключительно в качестве атрибута учителя, который преподает в schola, школе, или священнослужителя, который совершает богослужение в храме: это могли быть арвальский брат официальной религии, главы некоторых эзотерических языческих сект, а в более позднюю эпоху — христианский пресвитер. Так что не без причины от этих стульев происходит имя нашей «кафедры».

Как правило, для сидения римляне довольствовались скамьями (scamna) или скамеечками (subseUia) без подлокотников и спинки, которые они выносили с собой наружу и которые, будь они хоть «курульными» и изготовленными из слоновой кости, как сиденья магистратов, или из золота, как сиденье Юлия Цезаря, неизменно бывали «складными». Что касается прочей обстановки, то она состояла, помимо лож, из чехлов, ковров, стеганых одеял, подушек, которые расстилали или раскладывали по ложам, у ножек стола, по сиденьям скамеечек и sellae, а также украшений и посуды. Серебряная посуда была столь распространена, что Марциал высмеивает патронов, которые до того скупы, что не в состоянии по случаю Сатурналий вознаградить своих клиентов по крайней мере пятью фунтами (чутьбольше 1,5 килограмма) сголовогосеребра23. Глиняной посудой пользовались только бедняки. У богачей посуда бывала резной или покрытой мастерской чеканкой, блестела золотом24 и украшалась драгоценными камнями. При чтении некоторых античных описаний испытываешь легкое головокружение, словно оказался в сказке из «Тысячи и одной ночи», в обстановке, подобной той, с которой никогда не расставался ислам, в громадных пустых комнатах, где богатство измеряется изобилием и глубиной диванов, переливами узорчатых тканей, блеском изделий из золота и серебра и дамасской бронзы, притом, что богатство это

' Трагедия «Цинна» (1642 год), V акт, картина 1.

совершенно игнорирует все те элементы комфорта, к которым мало-помалу пристрастился Запад.

Так, в самых приметных римских домах освещение оставляло желать много лучшего. Не то чтобы широкие проемы, прорезанные в стенах этих домов, не были в состоянии в определенное время суток залить помещения воздухом и светом, которых мы так жаждем, но эти же проемы — и также в определенные часы — либо не пропускали сюда ни того ни другого или, напротив, слепили жильцов и буквально выдували их из помещений. Например, ни на виа Бибератика на рынке Траяна, ни в Каза деи Дипинти в Остии в окнах не было найдено ни слюды, ни обломков стекол, и это доказывает, что жилища эти не были оборудованы маленькими прозрачными пластинками lapis specularis[§§§§§§§] [********], с помощью которых во времена империи в зажиточных домах было принято изолировать и альков спальни, и ванную, и оранжерею, а подчас даже и портшез. Также здесь не встречаются кусочки толстых матовых стекол, которые мы находим вставленными в окошки терм в Помпеях и Геркулануме, где эта герметичная заслонка помогала поддерживать жару, в то же время не создавая полного затемнения25. Так что жильцам приходилось защищаться или чрезвычайно скверно — с помощью холстов или кож, которые колебал ветер и били ливни, или слишком уж хорошо — ставнями с одной или двумя створками, которые задерживали и холод, и дождь, и летний зной, и северный ветер, одновременно перехватывая также и свет. В помещениях, забранных этими сплошными преградами, жилец (будь это даже Плиний Младший, некогда консул) был обречен: л ибо он дрожал от холода среди бела дня, либо укрывался от непогоды за такой непроницаемой занавесью тьмы, что даже свет молний не мог сквозь нее пробиться26. «Дверь должна быть открыта или закрыта», — утверждает пословица’*.

Напротив, в римской insula, для блага ее же обитателей, следовало, чтобы окна никогда не были ни полностью открыты, ни наглухо затворены, и нет сомнения в том, что, несмотря на их число и размеры, они не играли в помещениях той роли, что играют теперешние окна в наших помещениях, и не создавали таких комфортных условий для обитателей.

Вот и отопление в insula было весьма и весьма несовершенным. Поскольку insula упразднила атрий и ее cenacula приходились одна над другой, она не допускала использования очагов, которые крестьяне топили в центре своих хижин, меж тем как исходящие из них искры и дым выходили через отверстие, специально оставленное в крыше. С другой стороны, грубой ошибкой было бы полагать, что в insula хоть когда- либо использовалось центральное отопление, которым наделяют ее исключительно вследствие неверного понимания слов и искажения фактов. Калориферные установки, следы которых сохраняют столь многие развалины, никогда не исполняли такой роли. Вспомним, из чего они состояли. Прежде всего это приспособление для отопления — «гипокауст», составленный из одной или двух печей, которые топились, в зависимости от требуемого жара и от времени, в течение которого его следовало поддерживать, дровами или древесным углем, хворостом или сухой травой, и эмиссионного канала, по которому тепло, копоть и дым все вместе проникали в соседствующий гипокауст. Далее сюда входила тепловая камера (гипокауза) с характерными параллельными рядами небольших кирпичных столбиков, между которыми все это и циркулировало, в равной степени их всех обдувая. Наконец, здесь были обогреваемые помещения, расположенные или, скорее, подвешенные над гипокаустом и называвшиеся вследствие этого suspensurae. На деле, однако, вне зависимости от того, были ли они соединены друг с другом пустотами в своих стенках, suspensurae отделялись от гипокауста перекрытием, образованным слоем кирпича, земляной прослойкой и полом из камня или мрамора, плотность которого имела целью сделать помещения непроницаемыми для нежелательных или вредных испарений, а по сути — замедлить их обогревание. В связи со сказанным необходимо отметить, что отапливаемая поверхность suspensurae никогда не превышала поверхности гипокаустов и что использование их ребовало такого же, если не большего, чем число гипокаустов, числа гипокауз. Отсюда вытекает, что система эта вовсе не являлась центральным отоплением и что она была неприменима к многоэтажным зданиям. В античной Италии гипокауст никогда не обслуживал целого здания, если только это не было обособленное и единичное строение из одного помещения, как уборная, расчищенная в Риме между Большим форумом и форумом Цезаря. Итак, гипокауст всегда занимает лишь небольшую часть построек, в которых мы его встречаем: ванная комната в виллах более обеспеченных горожан Помпей, или кальда- риум общественных терм; само собой разумеется, он не оставил никакого следа ни в одной из известных нам insulae.

Хуже того: у римской insula не было не то что калориферов, но даже дымоходов. В Помпеях имелось лишь несколько пекарен, чьи печи были снабжены трубами, напоминающими трубы наших дымоходов, но не тождественными им. Дело в том, что из двух примеров, на которые можно сослаться, в первом труба настолько разрушена, что мы не знаем, куда она выходила, другая же заканчивалась не над крышей, но в сушилке, располагавшейся на втором этаже. Аналогичные воздухозаборники не обнаруживаются ни в виллах Помпей, ни в виллах Геркуланума, ни, тем более, в домах Остии, которые с большой верностью воспроизводят тип римской insula. Так что мы вынуждены заключить, что в многоэтажных зданиях Города хлеб и лепешки пекли на пламени небольшой печи, прочая пища томилась на обогревателях, а для борьбы с холодом жильцы не располагали ничем, кроме жаровен. Многие из этих приспособлений были переносными или ставились на колесики. Некоторые были мастерски, с очаровательной выдумкой изготовлены из меди или бронзы. Но изящный аристократизм этого промышленного искусства ни в малой степени не возмещает несовершенство техники, на которой оно основывается, и ее малый радиус действия. Вознесенные на высоту жилища Города были в равной степени лишены как мягкого тепла, распространяемого вокруг радиаторами наших комнат, так и той радости, что лучится и мерцает в огне очага. Кроме того, подчас им угрожали коварные нападения вредоносных газов, нередко появлялся дым, которого не удавалось избежать продолжительным высушиванием и даже предварительным выжигом горючих материалов (ligna coctilia, асарпа)[††††††††]. Так что в холода — к счастью, редкие — неблагоприятного времени года обитатели Древнего Рима могли отогревать застывшие пальцы исключительно над углями жаровен27.

Не лучше обстояло дело и с обеспеченностью insula водой. Как правило, люди убеждены в противном, но они забывают, что организация притока воды за счет государства мыслилась римлянами исключительно в качестве общественной службы: из нее был изначально исключен частный интерес и при империи, как говорит Фронтин, она продолжала функционировать ad usum populi, то есть для общественного блага, не принимая в расчет потребности частных лиц. Вспоминаются 14 акведуков, приводивших в Рим воду апеннинских источников, так что, по подсчетам Ланчиани, сюда ежедневно подавали миллиард литров. Вода эта поступала в 247 водонапорных башен, casteUa, где она отстаивалась, и в фонтаны, которые некогда, как и теперь, наполняли Город своим журчанием и бликами света, а потом в те большие свинцовые трубы, которые отводили в частные жилища воду, поступающую по акведукам и взятую из фонтанов. Так что широко распространено убеждение, что дома в Риме, подобно нашим, имели водопровод. Однако ничего подобного. Начнем с того, что надо было дождаться принципата Траяна и ввода в строй 24 июня 109 года28 акведука, названного в честь этого императора aqua 7Yaiana, чтобы вода из источников была проведена в правобережные кварталы Тибра, которым прежде приходилось удовлетворяться своими колодцами. Далее, даже на левом берегу присоединяться с разрешения императора к castella его акведуков было разрешено исключительно в индивидуальном порядке, причем делать это могли лишь собственники земли при условии уплаты сборов. И по крайней мере до начала И века эти обременяющие концессии могли быть отозваны и самым жестоким образом отменены властями уже вечером в день смерти концессионера. И наконец, всего важнее, как представляется, эти частные отводки повсюду ограничивались первыми этажами, которые, как правило, избирали в качестве жилища состоятельные люди, обитавшие в доходных домах. Так, например, в колонии Остии, которая, однако, в подражание соседнему Риму располагала акведуком, муниципальной канализацией и частными водопроводами, до сих пор не обнаружено разводящих стояков, которые позволили бы подводить воду из источника на этажи. И, к какой бы эпохе ни относились соответствующие тексты, все они свидетельствуют о том, что их и не могло там быть. Уже в комедиях Плавта хозяин дома следит за тем, чтобы прислуга ежедневно наполнила 8—9 кувшинов (dolia) из бронзы или глины, которые он постоянно держит про запас29. Во времена империи Марциал против желания остается зависим от ручного насоса с изогнутой ручкой, который украшает двор его дома30. «Сатиры» Ювенала говорят о носильщиках воды (aquarii) как о самой презренной разновидности рабов31. У юристов первой половины III века н. э. они остаются столь необходимыми для коллективной жизни всякого многоэтажного здания, что составляют с ним, так сказать, единое целое и вместе с домовыми привратниками (ostiarii) и дворниками (zetarit) переходят к тому, кому достается дом32. Павел, префект претория, не упустил в инструкциях префекту городской стражи напомнить этому командиру римских пожарных, что в его обязанности входит извещать квартиросъемщиков, что в их квартирах постоянно должна иметься наготове вода, которой можно было бы потушить пожар, если он начнется: ut aquam unusquisque inquilinns in cenaculo habeat iubetur admonere^.

Очевидно, если бы римлянам императорской эпохи было довольно, как нашим современникам, повернуть кран, чтобы вода потекла в раковину, такая рекомендация была бы излишней. Уже тот факт, что Павел ее дал, показывает, что, за несколькими исключениями, повторим еще раз, вода из акведуков поступала только на первый этаж insulae. Квартиросъемщики верхних cenacula должны были идти за ней к ближайшему фонтану; уже одно это принуждение, тем более тягостное, что cenacula помещалась наверху, еще усложняло, в той мере, в какой они приближались к крыше, поддержание чистоты и мешало мытью, которое было особенно необходимо стенам и полам общедоступных квартир последних contignationes, то есть этажей. Следует также признать, что без мытья со щедрым расходом воды многие квартиры в римских insulae были подвержены зарастанию грязью и просто обречены на то, чтобы в конце концов пасть ее жертвой в условиях отсутствия системы канализации, существовавшей лишь в излишне оптимистических археологических прогнозах.

Я далек от того, чтобы скупиться на слова восхищения, которых достойна сеть сточных труб, сбрасывавших в Тибр городские нечистоты. Начатая в VI веке до н. э., постоянно поддерживаемая и улучшаемая при республике и империи, она была задумана и исполнена с таким грандиозным размахом, что на некоторых участках по ней без труда проезжали возы с сеном, а Агриппа, внесший, быть может, наибольший вклад в улучшение ее исполнения и гигиены, влив в нее, сразу через семь канализаций, излишки акведуков, с легкостью смог проплыть по ней в лодке от начала и до конца. Более того, поскольку она была возведена так прочно, наиболее обширная, а также и наиболее древняя из этих труб, та самая cloaca maxima, которая, начинаясь от Форума у подножия Авентина, стала ее центральным коллектором, до сих пор, и всякий может видеть это, выходит в реку на уровне Понте Ротто, неизменно закругляя, как во времена царей, произведением которых ее принято считать по традиции, свою полуциркульную арку диаметром в 5 метров. За протекшие 2500 лет время мало сказалось на ее высеченных из туфа клин-

чатых камнях, только покрыв их патиной. Это величественный шедевр, в который, наряду с опытом, накопленным этрусками в ходе осушения болот, внесли свой вклад отвага и терпение римского народа. И в том ее виде, в каком она просуществовала до нашего времени, она служит к чести античности. Однако нельзя отрицать, что древние, при всей своей отваге, необходимой для такого предприятия, при всем терпении, потребном для его исполнения, не располагали умениями, достаточными для того, чтобы воспользоваться им так, как на их месте сделали бы это мы. Они не извлекли из своей канализации того вклада, который она могла внести в чистоту их города, в оздоровление и благопристойность его обитателей.

Если этот труд был весьма полезен римлянам при удалении нечистот с первого этажа, а также из общественных уборных, установленных непосредственно над трассой, очевидно, что они не предпринимали никаких попыток соединить канализацию с частными уборными в cenacula. В Помпеях лишь крайне малое число уборных на верхнем этаже могло сбрасывать свои нечистоты в канализацию, будь то через стоки, объединявшие их с нижними, или через специальную систему разводки. В 19Ю году мне, кажется, удалось заметить в двух или трех помещениях квартала доков в Остии канализационные трубы34. Нет, однако, ничего более ненадежного, чем предложенное мной тогда истолкование этих цилиндров из щебня (да еще слишком грубого, так что их следует возводить к достаточно поздней эпохе), которые жмутся в углу tabema и связаны с поверхностью через выложенную из кладки муфту, тоже довольно примитивную по конструкции. Поскольку никаких раскопок в глубину не проводилось, мы не можем утверждать, что трубы доходили досюда. А так как верхняя часть стен этого квартала обвалилась, мы даже не можем быть уверены в том, что они поднимались выше антресолей tabema. И наконец, поскольку трубы отсутствовали как в наиболее значительных insulae Остии, так и среди развалин, исследованных до настоящего момента в Риме, нам приходится ориентироваться на мнение аббата Тедена, который вот уже 35 лет назад заявил без околичностей, что клоаки Города никогда не соединялись с квартирами его insulae. Канализация римского дома — это всего лишь миф, порожденный снисходительным воображением современных людей, и из всех бед, тяготевших над Городом, современный человек, вне всякого сомнения, с наибольшим отвращением отверг бы именно эту.

Что до наиболее богатых, то они, разумеется, были от всего этого избавлены. Если они обитали в собственном особняке, они были вполне в состоянии оборудовать уборную на уровне земли. Вода из акведуков поступала сюда, и, в крайнем случае, если усадьба была слишком удалена от сточной сети, чтобы отвести нечистоты в нее, они попадали в вырытую снизу яму (которая, впрочем, как та, что была раскопана в 1892 году близ Сан-Пьетро ин Винколи, могла быть недостаточно глубокой и изолированной), между тем как торговцы удобрениями приобрели (несомненно, при Веспасиане) право на откачку из нее нечистот. Если баловни судьбы обитали в insula, они располагали средствами снять первый этаж, который предоставлял им те же преимущества и в силу этого факта также назывался domus. Однако беднякам приходилось отшагать немалое расстояние. Как бы то ни было, им приходилось выходить из квартиры. В случае, если им не нужно было экономить на этой незначительной статье расходов, они отправлялись, платя за вход, в одну из общественных уборных, которыми управляли откупщики налогов, conductores foricarum'. Уже сама многочисленность этих заведений, о которой говорят списки «Регионариев», является указанием на значительное число пользовавшихся ими людей. В Риме Траяна, как и в столь многих наших отставших от времени деревнях, громадное большинство частных лиц располагают исключительно общественными туалетами. Однако дальше этого сравнение не заходит. Уборные Древнего Рима, стоит только нам припомнить примеры из Помпей, Тимгада, Остии, а также самого Рима — ту forica, расположенную на пересечении Форума и форума Юлия, о которой я уже упоминал и которая отапливалась зимой гипокаустом, — поражают нас необычностью сразу в [‡‡‡‡‡‡‡‡] двух отношениях. Эти уборные публичные в полном смысле этого слова, как солдатское отхожее место на фронте. Здесь люди, нисколько не стыдясь, встречаются, болтают, приглашают друг друга на обед35. Между тем уборные эти были наделены излишествами, без которых мы вполне обходимся, и украшены с роскошью, к которой мы здесь не привыкли. Вокруг изящного описываемого уборной полукруга или прямоугольника по желобам, перед которыми размещалось примерно двадцать сидений, безостановочно бежала вода. Сиденья были из мрамора, и доска с отверстием в ней была вставлена между резными консолями в форме дельфинов, которые могли служить как подлокотником, так и разделителями*. Над сиденьями в нишах нередко помещались статуи героев или богов, как на Палатине, или алтарь Фортуны, богини, которая приносит здоровье и дает счастье, как в Остии36. Нередко бывало также, что помещение оживляли водные затеи, как в Тимгаде.

Признаемся честно: мы сбиты с толку этим ошеломляющим соединением изящества и грубости; нас смущает как пышность и привлекательность украшения, так и поразительная непринужденность действующих лиц. Поневоле то же самое пришло мне в голову в медресе XV века в Фесе, уборные в котором, также неразго- роженные, чтобы вместить сразу целую толпу, отделаны превосходной работы стуком и перекрыты кружевным потолком из кедрового дерева. Мы вдруг испытываем чувство, что Рим, где даже уборные императорского дворца Августа, украшенные и величественные, как святилище под куполом, имели три расположенных бок о бок сиденья, что этот мистический и одновременно приземленный Рим, художественный и плотский, ушел от нас прочь, чтобы достичь, без всякого смущения и стыда, самого Магриба в эпоху Маринидов[§§§§§§§§].

Общественные уборные не посещали ни скряги, ни бедняки. Первым была невыносима сама мысль о том, чтобы отдать откупщикам forica хотя бы один асе.

Они предпочитали обходиться намеренно выщербленными кувшинами, которые выставил сосед-сукновал, купивший у Веспасиана за лишенный всякого запаха налог’ позволение разместить эти кувшины перед своей мастерской, чтобы их даром наполняли мочой, необходимой для его производства. А еще те, кто предпочитал ничего не платить, спускались с этажей, чтобы опорожнить свои горшки (lasana) и кресла с отверстием (sellaepertusae) в чан или dolium — бочку, стоящую под лестничной клеткой37. В случае же, если в такой возможности им было отказано хозяином insula, они отправлялись к расположенной неподалеку навозной куче. Ибо в Риме императоров, как в какой-нибудь загаженной деревушке, было немало улиц, провонявших благодаря одной из тех выгребных ям (lacus), которые распорядился облицевать камнем Катон Старший в то же самое время, когда он чистил клоаки и прятал их под Авентин”. Не исчезли они и в век Цицерона и Цезаря: Лукреций упоминает их в своей поэме «О природе вещей». Двумя столетиями позже, при Траяне, они все еще никуда не делись, и можно было видеть, как сюда проскальзывали, как злодейки, женщины, собравшиеся избавиться от своего потомства. Находясь под защитой варварского закона, они выставляли своих новорожденных здесь, а почтенные матроны, удрученные своим бесплодием, тайком спешили забрать подброшенных детей и так, обманным путем, удовлетворить желание доверчивых мужей сделаться отцами38.

Впрочем, попадались и такие бедолаги, которые считали, что эти выгребная яма слишком далеко, а [*********] **

лестница чересчур крута, и, в целях экономии усилий, выливали содержимое своих ночных ваз в окно на улицу. Тем хуже для тех, кто прогуливался в это время по улице, попадая под эти прискорбные траектории! Запачканные или даже изувеченные, как в сатире Ювенала39, они вынуждены были подавать жалобы на неизвестного, и во многих текстах «Дигест» классические юристы ничуть не гнушались тем, чтобы охарактеризовать эти правонарушения, передать дело в суд, найти виновных и определить шкалу возмещений, которые должны быть выплачены пострадавшим. Ульпиан, желая лучше определить виновных, дает классификацию гипотез. «Если, — говорит он, — квартира (cenaculum) разделена между несколькими обитателями, иск будет иметь силу только против того из них, который проживает в той части квартиры, из которой была выплеснута жидкость. Если арендатор заявляет, что сдает жилье в субаренду (cenacularium exercens), но на деле оставляет пользование большей частью квартиры за собой, ответственным будет считаться он один. Если же, напротив, арендатор, который заявляет, что сдает жилье в субаренду, оставляет в свое пользование лишь незначительное помещение, он и его субарендаторы будут нести солидарную ответственность. То же самое будет и в том случае, если удар или бросок были осуществлены с балкона». Впрочем, однако, Ульпиан не исключает ответственности индивидуальной, которую удалось установить в ходе расследования, и предлагает претору, который решает дело по совести, определить меру ответственности в соответствии с тяжестью ущерба. Например, «если вследствие падения какого-то из этих летящих предметов, упавших с дома, тело свободного мужчины претерпит ущерб, судья должен будет присудить потерпевшему, помимо возмещения вознаграждения врачу и прочих расходов, понесенных ради исцеления, ту сумму вознаграждения за труд, которой он оказался лишен по причине наступившей по этой причине неспособности трудиться»40. Мудрые предписания, которыми, как можно полагать, вдохновлялись наши правовые нормы в отношении несчастных случаев, однако на деле до конца они за ними не последовали, поскольку заканчивает Ульпиан таким ограничением, которое, допусти его наши суды, очень быстро свело бы на нет клиентуру клиник эстетической хирургии. Между тем именно в данное ограничение перевел Ульпиан своим простым невозмутимым языком одушевлявшие его чувства относительно человека. «Что до шрамов и обезображивания, которые могли последовать в результате этих ранений, то никакой их оценки производиться не будет, поскольку тело свободного человека цены не имеет».

Последнее замечание, редкостное по своей нравственной возвышенности, вздымается словно благоуханный цветок над вонючей трясиной. Оно еще более усугубляет то замешательство, в которое погружает нас зрелище, проступающее на основе многочисленных тонких анализов юристов. Ведь наши большие города также омрачены нищетой, запачканы грязью трущоб, обесчещены пороками, которые порождают. Однако, на счастье, проказа, которая их пожирает, локализована и, как правило, не покидает пределов злачных районов. Между тем может возникнуть впечатление, что Бэбитт и Сохо[†††††††††] простирались на все районы императорского Рима. Едва ли не повсюду в Городе insulae принадлежали собственникам, желавшим избавиться от докучных забот прямого управления и в обмен на уплату аренды, равной по крайней мере стоимости аренды domus на первом этаже, сдавали квартиры на верхних этажах настоящему предпринимателю по эксплуатации cenacula — на пять лет. Нельзя сказать, чтобы дело это было таким уж верным. Ему приходилось содержать помещения, вербовать и размещать постояльцев, поддерживать среди них мир и, в условиях годовой аренды, получать плату ежеквартально. Естественно, он компенсировал свои хлопоты и риск чудовищной нормой прибыли. Стремительный рост арендной платы — тема вечных ламентаций в римской литературе. В 153 году до н. э. они были уже столь запредельными, что одному царю в изгнании приходилось делить квартиру с художником, чтобы не быть выселенным*. Во времена Цезаря самые невзрачные квартиры подорожали до 2 тысяч сестерциев, чторавно 2 тысячам франков Пуанкаре ил и400 довоенным франкам. В эпоху Домициана и Траяна за деньги, которые вносились за одну из них, вполне можно было купить в полную собственность жизнерадостное и незагаженное поместье в Соре или Фро- синоне**41. Дело дошло до того, что, измученные этим тяжким бременем, субарендаторы основного квартиросъемщика были почти повсюду вынуждены, дабы получить облегчение, в свою очередь пересдавать те комнаты своих cenaculum, без которых хоть как-то могли обойтись.

И так едва ли не повсюду: чем больше лезли вверх арендные платежи, тем тягостней становилась скученность, а несносная близость — поистине позорной. Если первый этаж был поделен на много tabemae, их наполняли ремесленники, розничные торговцы, трактирщики, наподобие описанного у Петрония deversitor'** в insula*2. Если первый этаж был отдан для жилья одному-единственному привилегированному постояльцу, его попросту обслуживала прислуга хозяина domus. Но, как бы то ни было, сверху оставались еще квартиры, в которых мало-помалу усиливалось людское кишение, копился всякий сброд, где рушились судьбы целых семей, постепенно накапливались пыль, хлам, нечистоты и где, наконец, бегали полчища клопов, которых пришлось вплотную созерцать на черной от насекомых стене одному из испорченных юношей, персонажу «Сатирикона», когда он прятался под кроватью. И едва ли не повсюду — причем неважно, идет ли речь об элегантных domus или об insulae, этих караван-сараях, чудовищно пестрое население которых нуждалось для поддержания порядка в целой армии рабов и привратников под командой рабского управляющего, жилые дома Города, весьма нечасто расставленные вдоль проспектов, налезали друг на друга в лабиринте более или менее узких, извилистых и темных подъемов, улиц и переулков, где мрамор дворцов блистал в тени разбойничьего вертепа. 

<< | >>
Источник: Каркопино Жером. Повседневная жизнь древнего Рима. Апогей империи. 2008

Еще по теме Архаические аспекты:

  1. Хозяйственный баланс архаической экономики
  2. Этнодемография архаических этносов России
  3. Архаическая Греция
  4. АРХАИЧЕСКИЙ ПЕРИОД
  5. Морис Леенгардт: личность и миф в архаических обществах
  6. 4.1. МИР И ЧЕЛОВЕК В АРХАИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ
  7. Архаический период (1895—1918
  8. ГЛАВА I СОГД, ХОРЕЗМ, БАКТРИЯ, ЧАЧ И ПАРКАН (ФЕРГАНА) В АРХАИЧЕСКИЙ ПЕРИОД (VI—IV вв. до н. э.)
  9. 10.4.5. Основные аспекты риска
  10. Ключевые аспекты организационного развития
  11. 9. ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ В ИСТОРИКОФУНКЦИОНАЛЬНОМ АСПЕКТЕ
  12. Коллективный аспект оценивания
  13. 12 . 7. PR и пропаганда — психологические аспекты
  14. 6.3. Финансовые аспекты поглощений и слияний
  15. Цивилизационные аспекты финансовой глобализации
  16. Общие аспекты
  17. Гражданский аспект
  18. Налоговый аспект