<<
>>

Философия истории С. М. Соловьева в «Наблюдениях над исторической жизнью народов».

Особенностью подхода Соловьева в изучении действия объективных факторов в исторической жизни народа является выделение двух эпох, в пределах которых эти факторы имеют различное значение.
Одно дело — история сложившегося народа, когда и «характер» его определился, и первые его «движения» и «подвиги» состоялись, заложив основу для исторического предания, и «природная среда», область его исторической жизни уже выбрана окончательно. Здесь историк имеет дело с некоторой стабильностью основных проявлений исторической жизни народа, а потому и его наблюдение может строиться в ориентации на обычные научные схемы: регистрировать устойчивое и повторяющееся, примечать моменты новизны и уникальности. Из трех основных объективных факторов на первый план выходит роль природных условий и внешних исторических воздействий. Роль «народного характера» при этом не элиминируется; когда нужно — и он приходит на помощь при объяснении некоторых явлений, но все же для этой стабильной в своей основе эпохи он остается величиной «постоянной». Другое дело — начальная эпоха, время возникновения («сложения») и самого народа, и его исторической жизни. Здесь совершается главное, закладываются основы. Здесь появляется сам народ со всей спецификой последующей исторической жизни. И наблюдая, реконструируя эту эпоху, историк уже не может быть просто ученым: он должен увидеть, не пропустить того, 5. А. Н. Ерыгин 129 что потом будет повторяться, воспроизводиться, «жить». Его взор должен быть предельно широким, изощренным, открытым и глубоким. Он должен вобрать в себя все многообразие форм человеческого самосознания, способности понимать в человеческом материале именно человеческое. Это — интимнейшая из эпох: природное здесь превращается в человеческое. Но, к несчастью, и для людей вообще, и для дела исторического исследования, в частности, эпоха эта — как и все ' первоначальное — скрыта и плохо «помнится», а исторические свидетельства и источники ее предельно скудны и ограничены, а главное, случайны и малонадежны для точных суждений: что может помнить о себе человек, если хочет вспомнить свое младенчество? Также и народ, и человечество.
Романтики исходили из принципиального изначального своеобразия и специфики каждого народа в истории; также поступали и славянофилы. Гегель, стремившийся сохранить просветительский образ всемирного человечества, но учитывавший и нововведение романтиков, отказался от изображения первобытной эпохи как доисторической, расположив народы во всемирной истории в определенной последовательности сообразно их народному духу, его «принципу» как готовые и завершенные в своей уникальности, целостности. Такими же завершенными и готовыми, неизменными в своей сущности, выступали «народные духи» и у романтиков и славянофилов. Соловьев не принял подобного подхода. Конечно, считал он, народ, когда он сложился,— величина относительно неизменная, постоянная. Но ведь откуда берутся эти многообразные «постоянные величины» на исторической сцене? Поставленный вопрос задавал контуры мыслительной схемы и метода познания, отличные от романтической и гегелевской. Историзм методологии Соловьева был прямо направлен .против метафизического способа размышлений романтиков, постулировавших готовые, неизменные «сущности». Главным требованием историзма было — объяснить, насколько это возможно, появление, генезис этих «сущностей». Поэтому его методология истории оказалась одновременно направленной и против гегелевского отказа от рассмотрения первобытной эпохи, как неисторической. Суть возражения Гегелю — в утверждении того, что история, историческое начинается не тогда, когда организуется государство народа, а тогда, когда совершается первоисторическое деяние у одних в очень глубокой древности, у других — позднее, У третьих — на наших глазах. В первобытной эпохе человечества (до выступления на историческую сцену всемирно-исторических народов и их государств) имело место множество таких первоисторических действий, о некоторых из них мы что-то' 130 знаем, а о других не знаем и может быть никогда не узнаем. Но они были и их нужно искать. Только этот поиск и приоткрывает завесу над тайной появления человеческого, исторического из природной стихии.
Предложенная Соловьевым трактовка этих вопросов оказалась не на высоте его методологических установок, но это все же был шаг в такую область исторического исследования, фундаментальное значение которой и для науки, и для философии, и для гуманистики, и вообще для современного нашего самосознания переоценить трудно. Соловьев рассуждал так. Люди продолжают свой род таким же естественным способом, как и все природное. Но вот индивид (родоначальник племени, народа) совершает деяние, резко выделяющее его из прочих людей и людских природных коллективов (в борьбе за существование, в военном столкновении, в организации внутренней жизни коллектива), деяние, становящееся примером (образцом) поведения. Это — свободное действие, и от него начинается история. (В качестве первых своих «героев»— родоначальников Соловьев имеет в виду библейских патриархов.) Деяние это и делает такого индивида в историческом смысле настоящим родоначальником, от которого происходят исторические племена и народности. -Модель- наивная, В социальном действии человеческого индивида, причем именно в первом имеющем социальные последствия действии, заключено первоначальное историческое содержание, та «стихия» или «элемент» свободы, о которых Гегель говорил как о потенции человеческого духа. ЈВ свете марксистского анализа подобное по ^последствиям деисйвие возможно лишь для таких природных существ, в отношении которых антропогенетический процесс должен был состояться на чисто природной основе, в которую вклинился, сделав возможной ее перестройку и предопределив саму возможность гегелевской «потенции», приписанной человеку неисторическим способом, процесс трудовой орудийной ; деятельности. i Но и Гегель, и Соловьев — мыслители домарксовского пе-; риода, и судить и оценивать их следует с учетом буржуазного ! характера их исторического мировоззрения. ( С познавательной же точки зрения обе их идеи важны: и догадка Гегеля о потенции свободы, присущей человеческой духовности объективным образом; и мысль Соловьева о первоисторическом реальном действии индивида-родоначальника, с которого и берет начало социально-историческая жизнь людей в собственном смысле.
Причем, мысль Соловьева углубляет гегелевское понимание в том отношении, что открывает путь к исследованию исторического как феномена в период до появления государства, когда исторические 131 отношения проявляют себя уже совершенно явным и недвусмысленным образом. Шаг в первобытность как шаг в историю — существенное дополнение гегелевской философско-исторической концепции и в содержательном отношении (в смысле расширения поля исторического исследования и горизонта исторического кругозора), и, что особенно важно для нашей темы, в отношении постановки действительно диалектической проблемы возникновения, генезиса исторического. Итак, по Соловьеву, «народ похож на своего родоначальника не вследствие одного физического происхождения от него: народ воспитывается в преданиях, которые идут от этого родоначальника и в которых отразилась его личная природа, его взгляды и отношения; эти предания составляют святыню, которой верят, которую хранить считают главною обязанностью» (1Ј?Г, 678—679). 7 • Поэтому при объяснении генезиса народа и его характера оба эти факта — «влияние природы родоначальника и предания, от него идущие и отражающие эту природу, необходимо должны быть предполагаемы, если не могут быть указаны» (L28, 679). -Но есть и иные обстоятельства, которые «обнаруживают более или менее сильное участие при этом составлении» «народного образа» (128, 679). Этих причин две: 1) природные условия; 2) исторические условия. На «характер народа» огромное влияние оказывает «природа страны, где народ основывает свое пребывание» Ц28, f 679). До сих пор мы говорили о роли географической среды на ход исторической жизни (как -в примере с Россией). Но в концепции Соловьева этот фактор должен учитываться и при уяснении причин, сложивших тот или иной тип народного характера. Малоподвижный, спокойный, трудолюбивый народный тип, при всех прочих причинах,— продукт определенной географической среды (обширность территории, удаленность от моря, богатство природы), как и его «антипод»— народ активный и деятельный.
Решающего значения, однако, этот фактор на стадии «составления народного образа» не имеет: «Не известная местность своими природными условиями первоначально создала характер ее жителей; но люди выбрали известную страну местом своего жительства по своим наклонностям, по своему характеру» (1Д8, 678). • С другой стороны, «если народ, особенно во время своего младенчества, сильно подчиняется природным условиям обитаемой им местности, то с постепенным развитием его духовных сил замечается обратное действие, изменение природных условий под влиянием народной деятельности: места непроходимые являются проходимыми, пути неудобные удобными, пространства сокращаются, иссушаются болота, редеют леса, являются новые растения, животные, прежние исчезают, климат изменяет- 132 ся, природные условия продолжают действовать, но это .уже л другие природные условия, на которые воздействовал человек» /; (J.28^ 677). И наконец, решающий момент: «Народный характер, нравы, обычаи, занятия народа мы не усомнились бы рассматривать,-— считает Соловьев,— как произведение природных условий, если б имели основание считать каждый народ автохтонами. Но если бы мы даже предположили не одного, а несколько родоначальников для человечества •$& -противовес библейской версии:—А. Е.}, то и тогда движение и переселение родоначаль-, ников народных и целых народов должны заставить нас взгля- • •;'' нуть на дело с другой стороны» (128, 680). Эта «другая сторона» собственно и есть разнообразные исторические причины и обстоятельства, способствующие сложению народного образа через развитие возможностей, заложенных в первоисторическом деянии родоначальника. Соловьев пишет: «Важное место занимает движение народа, начинает ли народ свою историческую роль после сильного движения, или история ^ застает его долго сидящим в известной стране, без особенных •'/побуждений к движению» (128, 679). Это «движение развивает силы народа преодолением опасностей и препятствий, вселяет Отвагу, расширяет его горизонт, производит именно такое же влияние, какое производит путешествие на отдельного человека, развивая его умственные силы знакомством с разнообразием стран и народов; но разумеется, здесь надобно обращать внимание на причину движения, потом на то, как происходит оно, в какие > страны направлено, с какими народами сталкивается известный у народ, и какие последствия этого столкновения» УД8; 679).
"" Причины могут быть внешними и внутренними. На оформле- -ние народа посредством исторического движения может повлиять внешний импульс — «натиск другого народа», пришедшего в движение. К числу внутренних причин Соловьев относит такие, когда, например, «недостаток средств жизни в известной стране» заставляет «целый народ или часть его выселиться из своей земли и искать других жилищ», или когда «внутренний разлад , -, и борьба, вследствие его происшедшая, заставляют часть народа, у' меньшинство покинуть родину» (,125^ 679). форма исторического движения (переселение целых народов, их отдельных ветвей, завоевательные походы дружин, колонизация и т. д.), характер самих народов, пришедших в соприкосновение, и уровень их общественно-исторической жизни, степень воздействия одного на другого — все это может дать самые различные результаты и в оформлении народного характера изучаемого народа, и сказаться на последующем ходе собственно исторической жизни ставших, сформировавшихся народов. ТСак'Вы то ни было, но вот народы (с оформившимся харак- 133 тером) на исторической сцене. Перечень их у Соловьева тот же, что и у Гегеля. Что же теперь, какая картина представится ученому-наблюдателю? Запомним: у Соловьева он наблюдает именно жизнь народов, а не всемирное человечество, хотя история последнего и складывается в итоге из множества этих индивидуальных (национальных) историй. Предмет наблюдения, следовательно, здесь иной, нежели предмет рационального изображения у Гегеля. Границы движения познающей мысли заданы именно «национальной» рамкой. Что же видит ученый? Прежде всего, глубокое различие, которое характерно для исторической жизни всех наблюдаемых во всемирной истории народов, видит различие их исторических судеб, роли и значения для всемирной жизни человечества. Посмотрим, как же Соловьев объясняет, отталкиваясь от названных объективных факторов исторического развития, эти различия и это своеобразие. Линий объяснения в «Наблюдениях» несколько; сводя их к главным, обнаруживаем три плоскости, в которых движется мысль Соловьева. Вводятся они постепенно, по мере того, как история того или иного наблюдаемого народа дает историку для этого соответствующие указания и основания для выводов. И чем ближе к финалу, тем стройнее, яснее, нагляднее выступает общая объяснительная схема. Причем, те «перестановки» в отношении последовательности рассмотрения народов во всемирной истории — в сравнении с гегелевской «Философией истории»— весьма характерны для этой схемы, как направленной против Гегеля, а с другой стороны, явно свидетельствуют о продуманности заранее всего этого плана и способа изображения исторической жизни народов во всемирной истории. Кажется, что идет именно процесс изображения этой всемирно-исторической жизни, а на деле решается другая теоретическая проблема: чем обусловлена специфика различных народов в историй", различие их исторической жизни друг от друга? Но решается эта проблема научным способом, так, как поступать ни одному философу истории и в голову не придет: путем изображения и объяснения специфики каждого из этих народов с группировкой получаемого материала в соответствии с заранее продуманной объяснительной схемой. Вот она. Берем действие природных условий, географического фактора. Замечаем: три основных типа природных условий лежат в основе и позволяют дать объяснение специфики исторической жизни различных групп народов. Первый тип представляют обширные, замкнутые территориальные комплексы с благоприятными природными условиями; второй тип — небольшие открытые территории, пригодные для земледельческого хозяйства; третий — морские побережья. За различием этих типов природ- 134 ных условий — различие исторических судеб у трех групп народов. Народы первой группы (Китай, Египет, Индия, Россия) малоподвижны, невоинственны, трудолюбивы. Степень их развития, ухода от первоначального родового быта здесь минимальная, если не вообще отсутствует. Степени разные: Китай стабилен абсолютно (это огромное государство есть вообще разросшийся род, причем, оно единственное во всемирной истории из числа доживших до XIX века в своем первоначальном виде); в Египте уже есть касты, следовательно, имело место некоторое историческое движение; в Индии есть и касты, и выразившееся в духовной области непрерывное движение, беспокойство, развитие; Россия же демонстрирует все то, на что способна арийская европейская (западная) нация, но и ее историческое развитие медленное, затяжное, со слабым проявлением личностного начала (в сравнении с западноевропейским развитием). Другая историческая судьба, другие последствия для истории народа второй группы (вавилонян, ассирийцев, мидян, персов, германских племен). Народы этой группы — активные, деятельные, воинственные. Переселения и войны, завоевания, борьба за восстановление независимости — обычный основной порядок их исторической жизни. Здесь тоже есть разные степени: одно дело — семитские народы (Вавилония и Ассирия), другое — арийцы (мидяне, персы, германцы и галлы), а у этих последних особенными чертами наделяется история германских племен — покорителей всех древних цивилизаций, носителей христианского вероучения. И совсем особенная судьба у морских народов (финикийцев, греков, римлян, норманнов). Это — предельно активные, деятельные, предприимчивые народы. Их историческая жизнь — предел нестабильности, обновления, изменчивости. Они цветут, хотя и короткое время, но самым ярким и удивительным цветом. И роль их в истории — самая значительная: им суждено внедрить на исторической почве сам принцип исторической жизни — принцип развития. Если группировка исторических народов по первому основанию (географический фактор) позволяет выделить три основных специфических формы исторической жизни народов («трудовую», «военную» и «предпринимательскую»), то коррективы в это членение вносит применение этнического и исторического критериев. Берем действие «природы племени» (этнического фактора). Замечаем: арийские народы занимают особое место во всех трех первоначально выделенных группах. Почему? Потому что мы имеем дело с таким «племенем, которое можно назвать любимцем истории. При каких бы то ни было местных условиях, всюду это высоко-даровитое племя оставило по себе заметный след, всюду 135 заявило свое существование чем-нибудь таким, что навсегда останется предметом изучения для историка» (129, 493). Нужно сказать, что это убеждение Соловьева далеко отстоит от расизма в каком бы то ни было виде. Здесь нет предубеждения, есть простая констатация фактов из наблюдений над результатами исторических деяний народов в ходе всемирной истории (в этом убеждает весь текст наблюдений, как и многие конкретные высказывания Соловьева, не позволяющие заподозрить его в расизме и национализме). Начинаем сравнивать и видим, как арийское племя, которое «во всех рассмотренных нами условиях ...заявляет свои особенности при всех этих условиях», отличаясь «от других племен, нам уже знакомых» (129, 494). Арийцы в Азии (так называется у Соловьева пятый раздел 1-й части «Наблюдений») выступают сначала на обширной замкнутой территори, как Китай и Египет (в Индии), затем по соседству с воинственными народами иранского нагорья, вавилонянами и ассирийцами (семитами), т. е. в тех же условиях (это — персы); в Европе мы видим их в лице греков на морском побережье, как и семитов-финикийцев. С приходом арийцев начинается, по Соловьеву, новая эпоха во всемирной истории, или лучше сказать несколько новых эпох. Завоевание индоарийцами исконных народов Индостана, персами — Вавилонии, Ассирии и Египта, греками — пеласгов, коренного населения Балканского полуострова и бассейна Эгейского моря, германцами—всей Западной Европы, норманнами — Руси и славянского населения: таков исходный пункт каждой новой исторической эпохи, начинаемой арийским племенем. Активное историческое движение лежит у истоков каждого из арийских народов; между ними есть и различия, но это — общее для них всех. Каковы были последствия этих первоначальных движений? Индоарийцы попали в среду, напоминающую Китай и Египет. След завоевания в Индии, след первоначальной эпохи «подвига» сохранился, как и в Египте, в виде кастовой структуры индийского общества. Но на большее в реальной исторической жизни индоарийцев не хватило, они поддались среде, застыли и оформились в целостность, подобно Китаю, вышли из истории. Индийский народ, писал Соловьев еще в «Исторических письмах», «наскучил борьбою жизни, не мог сладить с прогрессом, привести в возможную гармонию отношения, им порождаемые, и протестовал против него. Он объявил, что все многообразие явлений видимого мира не имеет действительного существования; что задача человека состоит в удалении от этого кажущегося существования; от этого непрестанного коловращения мира, и в Ъогру-жении в Браму, душу вселенной, находящуюся в совершенном бездействии, покое... Какой же смысл всех этих воззрений для 136 историка? Здесь обнаруживается неспособность народа выдержать борьбу с жизнию, распорядиться разнообразием отношений, страшная слабость, одряхление, порождающие сильное желание покоя, стремление уйти от прогресса, от движения, возвратиться к первоначальной простоте, то есть пустоте, в состояние, до прогресса бывшее» (125, 182). Все это так, но в самом сознании, выразившем протест против истории, движения, прогресса, Соловьев видит признак, отличающий индийцев как арийцев от других народов Востока: «Особенности арийского племени не дали изгладить себя и тут местным условиям; они высказались не в громадных только и немых или полунемых памятниках; они высказались в богатой литературе, высказались в религиозно-философском мировоззрении и в религиозных движениях; арийцы в Индии не молча прожили свой героический период, период движения, подвигов: они рассказали об них в Магабгарате и Рамаяне, дающих знать, чта это тоже самое племя, которое рассказало нам про свой героический период в Илиаде и Одиссее; когда прекратились движения политические, когда государство и общество остановилось в своем развитии, мысль не переставала работать, и следствием этой работы было сильное религиозное движение, обхватившее не одну Индию, и не ограничившееся одною религиозною сферой» (129, 495). В другой среде действовали мидяне и персы, показавшие себя как и их предшественники (вавилоняне и ассирийцы) прежде всего народами войны. И здесь особенность арийского племени дала себя знать определенным образом, отличающим эти народы от семитских. Мидяне не устояли против семитов, но зато именно им принадлежит здесь «почин освобождения» (130, 372), они стали первыми борцами за национальную независимость, добившись в конце концов своей цели. Что же касается персов, то это арийское племя, явившись на историческую сцену, «подчиняет себе все другие и образует небывалое по своей громадности государство» (130, 373). Арийское племя «в третьей форме, в форме морского народа» явилось не в Азии, «но в Европе, под именем греков» (130, 376) и показало себя не только со стороны предпринимательской, торгово-промышленной деятельности, но и во многих других отношениях, дав начало типично европейским формам жизни (в области политической) и самосознания (рациональная философия и наука). Соловьев считает немаловажным обстоятельством, так различившим по последствиям историческую жизнь финикийцев и греков, характер арийского племени, которое и здесь «выказало свою силу, свое превосходство над другими народами» (130, 376). Но теперь это для него не решающее обстоятельство, объясняющее ситуацию в целом. Здесь важна и специфика самого морского 137 типа природно-географических условий (не морское побережье, а морской бассейн; отделенность морем от Азии), и особенно обстоятельства исторические, к анализу которых в концепции Соловьева мы и переходим. Исторический фактор и соответственно исторический критерий позволяют внести новые коррективы в объяснительную схему: не только показать разницу, например, между арийцами и иными историческими народами, в рамках первоначальной «географической» их группировки, но и специфику внутри каждой из этнически сходных групп народов. Сравнение не арийских Египту и Китая позволяет это сделать уже в отношении народов Востока; в еще большей степени эта объяснительная схема оказывается важной и значимой при характеристике различных арийских народов (греков, римлян, германцев и т. д.), тем более, что географический фактор в большинстве случаев здесь хотя и играет роль (особенно при сопоставлении славян и германцев), но далеко не решающую. Исторический фактор для Соловьева -— это прежде всего «движение» и «подвиг». У египтян они имели место, в Китае нет (там не было завоевания, народ распространился по своей территории самым естественным образом). И вот различие: в Китае естественное, родовое государство и социальное равенство; в Египте — кастовый строй. Подобно Египту все европейские арийские народы поставлены в условия постоянной и непрерывной борьбы, движения — внутреннего и внешнего. И для них характерна форма исторической жизни, развитие которой есть основная ее черта и признак. Первыми вступили на этот путь греки. Это и понятно, считает Соловьев, ибо «при окончательном поселении в известной стране» греческий народ «не успокаивался, не жирел и не засыпал... подвиг, борьба продолжались и приобретенные силы получали постоянное упражнение» (130, 377). А как могло быть иначе, если народ — после долгого странствия — встретила «страна небольшая, изрезанная морем, с полуостровами и островами, с благорастворенным воздухом, богатая только при усиленной деятельности человека; море, ,не широкое, усеянное островами, тянуло на подвиг войны и торговли, и между тем защищало от напора сильных врагов» (130, 379). А с другой стороны, греческое народонаселение образовалось из того смешения племен (о котором, кстати, особо говорил, объясняя греческую специфику, еще Гегель), которое неизбежно вело к «возбуждению исторической жизни» и обеспечивало «постоянную подбавку свежих сил» (130, 378). А в результате, «чрезвычайное подвижничество, которым отличаются греки при своем вступлении в историю, естественно вело к сознанию превосходства человека над всем 138 окружающим, и вело, следовательно, к антропоморфизму в религии» (130, 379). «Сильное развитие человеческой личности, чрезвычайные подвиги человека» (130, 379)— таков основной итог греческой исторической жизни, поворотная точка всемирной истории. Но и греческий народ, подобно индийскому, не смог «сладить с прогрессом»: «Когда греки, в конце своего блестящего, но одностороннего развития, не смогли сладить с прогрессом, то и у них, у лучших людей, у лучших умов между ними, явился протест против прогресса, который преимущественно обнаружился в политических сочинениях Платона («Государство» и «Законы»). Здесь высказалось стремление возвратить общество к первоначальной простоте, единству, остановить дальнейшее движение, развитие личных отношений, личных способностей, личных средств, и высшим идеалом поставлено то общество, в котором у человека отняты семейство и собственность, два могущественные двигателя при развитии силы человека» (125, 182). Та же судьба, тот же итог характерны и для исторической жизни римлян. Вторично была осуществлена попытка утвердить в исторической жизни народов принцип развития (и снова арийцами), и вторично эта попытка не состоялась. В чем причина? В односторонности процесса реализации принципа, ибо «одною из причин гибели древних государств было одностороннее развитие городской формы жизни. Что такое Древняя Греция? Царство городов: один город существует, сел нет, земледельческое народонаселение не имеет ничего общего с городским: это были рабы, приведенные из разных стран, не имеющие не только гражданских, но и человеческих прав, без семейства, без религии, низведенные на степень рабочего скота. Империя Римская была империей города; кблонии Рима, которые он выводил в покоренные провинции, были его оттисками, были городами; когда Рим овладел всей Италией, то в этой стране начали господствовать две формы: город и пустыня, где бродили многочисленные стада, пасомые скотоподобными пастухами-рабами. Развивая исключительно городскую форму жизни, не признав подле города свободного, единородного сельского населения, древнее общество приносило себе приговор; как Ахиллес, оно выбрало блестящее, но кратковременное существование» (125, 184). Одним из важнейших духовных следствий этого исключительно-городского, исключительно-политического существования и был «протест против прогресса», т. е. по существу отказ от самого принципа развития и идеала свободной самодеятельной творческой личности. «Какими же средствами ветхий мир мог быть обновлен, мог быть спасен от этих грустных воззрений, так ясно обличавших истощение нравственных сил в древнем чело- 139 вечестве?»— ставит вопрос С. М. Соловьев. И отвечает: «Разумеется, спасение могло прийти от воззрений противоположных» (125, 183). Таким противоположным воззрением он считает христианство. Подобно Кавелину, о чем уже говорилось выше, Соловьев, таким образом, именно с христианством связывает поворотную точку исторического развития, абсолютизирует и идеализирует и его идеи, и его историческую роль: христианство «провозгласило, что человек более не раб, но сын и наследник, что он есть храм духа святого. Высоко стало значение человека, высоко стало значение ближнего» (125, 184). Ясно, что в выдвижении такого «исторического фактора» как решающего в оформлении принципа развития формы народной жизни во всемирной истории человечества С. М. Соловьев откровенно демонстрирует антинаучный, идеалистический подход в понимании истории. Причем здесь вступает в действие такая методология объяснения, мировоззренческой основой которой являются не его обобщения и принципы, выросшие из собственно научной, исследовательской деятельности (как, например, принцип географического детерминизма), а вненаучные воззрения и взгляды. Тот теологический элемент во взглядах Соловьева, о котором мы уже говорили при характеристике его гносеологических ориентации, проникает теперь и в историческую онтологию. Ученый-историк отступает на второй план перед просто верующим человеком. Существо идеалистического понимания истории С. М. Соловьева, наиболее выпукло выступающее в его оценке роли и значения христианства,— если выразить его именно в общей форме— близко тому пониманию, согласно которому основные периоды в истории человечества отличаются один от другого «переменами в религии» (Фейербах). Соответственно этому и критика подобного рода воззрений должна идти в русле соответствующей аргументации, выдвинутой Ф. Энгельсом против Фейербаха (21, 292—295, 313—316). Вопрос первый: действительно ли христианству принадлежит особая роль в переходе от древности к средневековью? В трех случаях (речь идет о буддизме, исламе и христианстве) «великие исторические повороты», по словам Энгельса, действительно «...сопровождались переменами в религии...» (21, 294), а в силу этого — и «...общие, исторические движения принимают религиозную окраску. Но даже в сфере распространения христианства революции, имевшие действительно универсальное значение, принимают эту окраску лишь на первых ступенях борьбы буржуазии за свое освобождение, от XIII до XVII века включительно» (21, 294). Вопрос второй: чем эта роль вызвана — самими христианскими идеями или тем социально-экономическим содержанием, 140 которое в этой оболочке до поры до времени выступало? Всякое общественное сознание, всякая идеология есть отражение общественного бытия, есть сознание и идеология определенных общественных сил, классов. Кроме указанной статьи можно сослаться на анализ Энгельсом той «коренной революции», которая (а не христианство) и привела к замене рабства крепостничеством, к переходу от античности к средним векам, в его «Происхождении семьи, частной собственности и государства» (20, 146—155). Иначе представляет себе это С. М. Соловьев. Принятие христианства означает, с его точки зрения, вступление в новую форму исторической жизни, единственно имеющую в себе законченный смысл. Христианским народам принадлежит во всемирной истории особая роль — реализовать принцип развития и идеал свободной и нравственной личности в полном объеме, а значит — сделать человеческую жизнь целиком и полностью человеческой. В этом пункте Соловьев сохраняет приверженность основной идее Гегеля о назначении христианского народа и только добавляет к ней, как это уже было и у Кавелина, представление о том, что к числу этих народов должны быть отнесены не только германцы, но и славяне. Из этого вытекает поразительный факт общей концепции Соловьева. Христианская Россия оказывается в итоге на таком месте во всемирной истории, на которое не может претендовать не только арийская Индия, сходная с Россией в «географическом» отношении, но даже и арийцы-европейцы «морского» типа — греки и римляне, введшие в историю сам принцип развития, положившие начало самой форме «европейской» исторической жизни. Правда, с точки зрения С. М. Соловьева, сами христианские народы (германцы и славяне) резко различаются между собою. Вопреки широко распространенному мнению (Н. Л. Рубинштейн, А. М. Сахаров и др.) Соловьев отстаивал этот тезис не только в 60—70-е годы, 'в период опубликования разбираемых нами «Наблюдений». Этот тезис появляется у него с самого начала, с первых попыток объяснения русской истории, взятой в целом, и уже в I томе «Истории России» выражен достаточно сильно и рельефно: «Много говорят о завоевании и незавоевании, полагают главное отличие истории русской от истории западных европейских государств в том, что там было завоевание одного племени другим, а у нас его не было. Этот взгляд, по нашему мнению, односторонен: проводя параллель между западными европейскими государствами и нашим русским, преимущественно обращают внимание на Францию, Англию, упуская из виду Германию, скандинавские государства и ближайшие к нам государства славянские: здесь одно племя не было завоевано другим и между тем история этих государств столь же различна от истории 141 нашего, сколько различна от нее история Франции и Англии... Итак, резкое различие нашей истории от истории западных государств, различие ощутительное в самом начале, не может объясняться только отсутствием завоевания, но многими различными причинами, действующими и в начале, и во все продолжение истории; на все эти причины историк должен обращать одинаковое внимание, если не хочет заслужить упрека за односторонность» (123, 333). В первой главе XIII тома «Истории России» (1863) эти причины обозначены следующим образом. Во-первых, речь идет о различии природных условий: «В истории распространения европейской цивилизации мы видим постепенное движение от запада к востоку по указанию природы, ибо на западе сосредоточиваются самые благоприятные условия для ранних успехов цивилизации и постепенно ослабевают, чем далее на восток» (124, 8). Если для германских племен природа их местности есть «мать», то на территориях, занятых восточным славянством, она «является мачехою для человека» (124, 9). Во-вторых, резко различными были для исторических судеб этих двух народов исторические условия. Для славян не только природа, но и история является «мачехой». Первоначальное историческое движение восточных славян с запада на восток привело их в области, неблагоприятные для быстрого развития исторической жизни и цивилизации; больше того,— в области девственные, без культурного фундамента древнего мира, но зато с такими соседями (кочевые племена), которые не только ничего не могли дать в культурном отношении, но еще и тормозили на протяжении множества лет развитие собственных сил народа и государства. Славяне и германцы «поделили между собою Европу; и в этом начальном дележе, в этом начальном движении — немцев с Северо-Востока на Юго-Запад, в области Римской империи, где уже заложен был прочный фундамент европейской цивилизации, и славян, наоборот, с Юго-Запада на Северо-Восток, в девственные и обделенные природою пространства,— в этом противоположном движении лежит различие всей последующей истории обоих племен» (124, 9). Итак, многообразие исторических судеб различных народов, с которыми мы сталкиваемся при наблюдении за исторической жизнью народов и ролью, которую они сыграли во всемирной истории, есть результат «пересечения» многих составляющих, целого ряда объективных причин. Но сама картина истории, показывающая, открывающая (и объясняющая) нам существование различных народов в их специфике и непохожести друг на друга, порождает два основных вопроса. 1. Неужели за этим многообразием и спецификой нет единства? 142 Ведь в таком случае само наше знание об истории народов имеет только фундамент, предпосылки науки, но завершиться наукой, научной теорией не может: ему будет не доставать главного — знания исторических законов жизни народов, тождественных, идентичных для всех них. Так есть такие законы или нет? 2. Если исходить из наблюдаемого различия и специфики разных народов, их различной роли во всемирной истории, то позволительно спросить, можно ли говорить о самой всемирной истории как едином процессе? История всемирного человечества — это только совокупность отдельных национальных историй или же единый всемирный процесс исторической жизни? А если это так, то как тогда теоретик может привести в единство всю эту совокупность национальных историй? На первый вопрос он отвечает утвердительно: да, единые законы исторической жизни, общие для всех народов, существуют и могут быть открыты и прослежены во всем наблюдаемом материале. Они выступают, по Соловьеву, как законы органического развития обществ и народов. «Все органическое подлежит развитию, подлежит ему отдельный человек, подлежат ему и живые тела, составленные из людей, народы» (131, 47). В «Наблюдениях» и «Публичных чтениях о Петре Великом» (одновременно написанных произведениях, посвященных столь различной проблематике) существо этих органических законов излагается одинаково и весьма просто: «Органическое тело, народное тело растет, значит, проходит известные возрасты, разнящиеся друг от друга, легко отличаемые. Легко отличаются два возраста народной жизни: в первом возрасте народ живет преимущественно под влиянием чувства; это время его юности, время сильных страстей, сильного движения, обыкновенно имеющего следствием зиж-дительность, творчество политических форм. Здесь, благодаря сильному огню куются памятники народной жизни в разных ее сферах или закладываются основания этих памятников. Наступает вторая половина народной жизни: народ мужает, и господствовавшее до сих пор чувство уступает мало-помалу свое господство мысли. Сомнение, .стремление проверить то, во что прежде верилось, задать вопрос — разумно или неразумно существующее, потрясти, пошатать то, что считалось до сих пор непоколебимым, знаменует вступление народа во второй возраст или период, период господства мысли» (131, 48). Итак, развитие — рост и есть то общее, что характерно для исторической жизни любого народа, то, что должна фиксировать и класть в основу социологического объяснения историческая наука. Но делая это, нельзя забывать о ранее выявленном своеобразии, об исторической специфике; либо их нужно объяснять в рамках общих законов — через привлечение объективных, а 143 также и субъективных факторов и обстоятельств реальной народной жизни, реального хода истории. Ведь, подчиняясь органическому закону, развитие народного организма «происходит более или менее правильно, быстро или медленно, достигает высоких степеней или останавливается на низших — все это зависит от причин внутренних, коренящихся в самом организме или от влияния внешних. Органическое тело, народ растет, растет внутри себя, обнаруживая скрытые в нем изначала условия здоровья или болезни, силы или слабости и в то же время подчиняясь благоприятным или неблагоприятным внешним условиям» (131, 47—48). Данное воззрение Соловьева на природу общих законов развития народа как законов органического роста и его концепция возрастов истолковывается с точки зрения его сущности и идейных источников по-разному. 3. Лозинский еще в 1927 году выдвинул представление о зависимости концепции органического развития Соловьева от теоретических идей Спенсера. Более осторожно на этот счет выражается В. Е. Иллерицкий, но и он думает, «что мысль эта правомерна» (168, 183). Сущность органической концепции видит в том, что она является «теорией исторического прогресса, понимаемого, естественно, с идеалистических позиций. Именно эта теория обосновывает не только необходимость для историка прослеживать поступательное развитие каждого народа до наступления «возраста старости», но и раскрывает внутреннюю обусловленность исторического прогресса, решающее значение внутренних его закономерностей» (168, 59—60). А вот еще одна оценка в литературе: «Излагая теорию «органического» развития народов, их естественного перехода из одного возраста в другой, Соловьев отдает дань позитивизму, философия которого отказывалась от поисков внутренних закономерностей исторического развития человечества, подменяя их аналогиями с законами естествознания... Позитивизм совмещал в себе антиреволюционность — с признанием идеи общественного прогресса путем эволюции, обоснование религии — с преувеличенной верой в возможности современной науки... Вопрос о воздействии идей позитивизма на Соловьева в 1860—1870-е годы сложен и требует дополнительного изучения» (216, 393). Иначе смотрит на этот вопрос В. М. Далин. Проанализировав записную книжку Соловьева 40-х годов под углом зрения влияния на него работ и идей Гизо, он обнаружил там запись, которая позволила ему сделать вывод о раннем появлении у Соловьева идеи возрастов органического развития, причем независимо от идей позитивизма. Правда, В. М. Далин имеет в виду не Спенсера, а Бокля, и полемизирует не с 3. Лозинским, В. Н. Иллерицким, и Н. И. Цимбаевым, а с историком конца XIX—начала XX века 144 Н. П. Павловым-Сильванским. В. М. Далин высказывает сомнение, что взгляды Соловьева в 60-е годы резко изменились под влиянием Бокля, по крайней мере, это не может быть отнесено к идее о возрастах органической жизни, которая возникла у Соловьева в 40-е годы под влиянием чтения Ф. Гизо (163, 374—375). Аргументация В. М. Далина может быть направлена и против отмеченного истолкования идей Соловьева в позитивистском духе: первая соловьевская формулировка мысли о возрастах органической жизни, найденная В. М. Далиным, появилась не только до знакомства с Боклем, но и до знакомства со Спенсером. Однако, из этого не следует, что источником идеи были труды Гизо. Почему? Потому, что эта первая формулировка очень сильно, если не дословно в некоторых местах, совпадает с текстом «Философии истории» Гегеля, следы чтения которого сохранились в записной книжке Соловьева. Причем, решающим аргументом в пользу нашего толкования может служить то обстоятельство, что Соловьев говорит фактически не о двух возрастах (как впоследствии), а о трех, как и Гегель. Приведем данную запись полностью. «Цель истории какого-нибудь народа — показать развитие народного самосознания. Следовательно, история каждого народа должна иметь две стороны: сторону младенчества, возраста... когда народ руководится сердцем. Это обыкновенно период подвигов блестящих, завоеваний, геройства; период ума, когда народ понимает свое назначение и стремится сознательно построить свое государство, определить свою форму; наконец, период упадка, когда нравственные силы народа ослабевают...» (Цит. по: 163, 374). Все слова, выделенные нами в этой записи, сразу же заставляют вспомнить гегелевский текст: и общую формулу развития народного духа как развития в сознании народа его объективного принципа, и общую периодизацию «процесса жизни» всемирно-исторического народа с ее «периодами» становления и «выработки реальной индивидуальности» (1), «ее самостоятельности» (2) и, наконец, ее «упадка и падения» (3). Близость Соловьева Гегелю в данном отношении подтверждается также использованием этой «органической схемы» при истолковании исторической жизни человечества как целого. Гегель, как мы помним, использовал «пятичленную» органическую схему при характеристике всей временной дистанции существования человечества от начала истории — в Китае и до ее завершения — у германских народов, выделяя детство, отрочество, юность, зрелость и старость человеческого общества (государства). А вот слова Соловьева в «Прогрессе и религии»: «Что такое прогресс, как нам показывает его история? История показывает нам, что все органическое, к которому принадлежат народы и 145 целое человечество, проходит одинаково чрез известные видоизменения бытия, родится, растет, дряхлеет, умирает» (127, 282). И Гегель, и Соловьев при этом, сознавая и создавая свой образ всемирного человечества, которое живет по норме «органической схемы», вовсе не имели в виду человечество-монолит, существующее целостно в каждый момент времени или в каждую историческую эпоху (как было у просветителей). Оба они берут человечество, представленное на каждом моменте истории каким-нибудь народом: у Гегеля это делается прямо и непосредственно; у Соловьева так получается в итоге. Человечество как целое, полное человечество — результат завершения исторической дистанции. Гегель: человечество показало себя, как оно есть, после прохождения всех необходимых моментов духовности (объективного, субъективного и их тождества; это есть и конец истории, и полное человечество). Соловьев: во всемирной истории делается великий опыт — человеческое через деяния-попытки отдельных народов показывает себя во всех своих возможностях (один народ способен на одно, другой на другое и т. д.; лишь в итоге истории, когда реализуются все возможности, станет ясно, на что же способен человек в отличие от природных существ). У Соловьева — по замыслу — нет логического ограничения истории моментами (тремя, или больше), в которых именно должна показать и выразить себя историческая жизнь народов: наблюдения за народами тем и ценны для человеческого самопознания, что они показывают все, на что только можно рассчитывать в человеке — на его внутренние потенции в чистом виде и на их проявление в различных объективных условиях существования и жизни. Эта ориентация отличает, конечно, позицию -Соловьева от гегелевской: сциентизм и открытость опытного познания оказываются противопоставленными априористическим ограничениям его идеалистической философии истории. Однако удержаться на этой позиции Соловьеву не удается; и вновь возникают образы если и не спекулятивно-философской конструкции, то все же родственные ей, и прежде всего образ фатально-предопределенной, неизбежной последовательности хода всемирной истории, движения ее по эпохам-ступеням к своему неизбежному финалу. «В истории существует строгое разделение занятий между эпохами, каждая эпоха вырабатывает свое начало» (125, 186). «История показывает нам различные степени развития у разных народов, сошедших с исторической сцены и пребывающих на ней; показывает высокую степень развития народов арийского племени, особенно тех, которые поселились в Европе; история этих народов представляет два отдела — древний и новый, языческий, или греко-римский, и христианский; народы, действовавшие в первом отделе, прошед- 146 шие известные видоизменения бытия, умерли, передав богатое наследство своим преемникам; те, в свою очередь, пережили возраст детства; когда пришло время учиться, принялись за книги, оставленные древними, воспользовались богатым наследством и обнаружили блестящие успехи, явили сильную степень развития. Но в христианстве нет догмата, чтобы народы, его исповедующие, не сходили никогда с исторической сцены, никогда не дряхлели и не умирали, и потому имеем обязанность признать и относительно народов, теперь действующих, общий закон. Когда-нибудь и они перестанут действовать, перестанут существовать. Придет ли очередь кочевникам Средней Азии, неграм Африки, патагонцам Америки, мы не знаем; но закон останется неизменен: человечество в своих настоящих условиях на обитаемой им планете должно одряхлеть и умереть» (127, 282). Итак, Соловьев исходит в своем анализе и наблюдениях над исторической жизнью народов из допущения тождественности человеку (организму) не только отдельных народов, но и целого человечества. Законы исторического развития поэтому для него мыслимы только как законы органического развития — и отдельного народа и человечества. Но здесь неизбежно появляется противоречие. Если всемирное человечество «родится, растет, дряхлеет, умирает», т. е. ведет себя как автономное целое, как самостоятельный организм, то почему конкретно-исторический образ этого «всемирного человечества» складывается у Соловьева (как и у Гегеля) из совокупности образов отдельных народов, имевших всемирно-историческое значение? Как и наоборот: если каждый конкретный народ в истории обладает самостоятельностью и выступает как реальный социальный организм, развивающийся закономерно (пусть эта закономерность и неправильно понята, пока речь о другом),,то о каком же всемирном человечестве, строго говоря, может идти речь, если оно мыслится не как абстракция, но как реальность? Противоречие это, однако, не пустое. В нем зафиксирована действительная проблема, осознание которой и постановка была вполне естественной именно для периода становления капиталистической общественной формации. А творчество Гегеля, как и Соловьева, разворачивалось в данный период исторического развития Германии и России. Дело в том, что становление капитализма одновременно является переходом к такому состоянию самого исторического процесса развития человеческих обществ, когда он становится, по определению Маркса, «всемирным». «Чем шире становятся в ходе этого развития отдельные воздействующие друг на друга круги, чем дальше идет уничтожение первоначальной замкнутости отдельных национальностей благодаря усовершенствованному способу производства, общению и в силу этого стихийно развив- 147 шемуся разделению труда между ...нациями, тем во все большей степени история становится всемирной историей» (13, 45). Как понимать эту «всемирность», рассматриваемую как некоторое качество, присущее историческому процессу на определенной стадии развития? В «Немецкой идеологии», где формулируется данный марксистский тезис, приводится такой пример: «...если в Англии изобретается машина, которая лишает хлеба бесчисленное количество рабочих в Индии и Китае и производит переворот во всей форме существования этих государств, то это изобретение становится всемирно-историческим фактом...» (13, 45). Использование подобного рода примеров позволяет говорить о том, что возможна такая манера рассмотрения исторического процесса, когда «воедино» увязываются факты, события, явления и процес--сы, разнородные по содержанию, например, если говорить более масштабно: промышленная революция в капиталистической Западной Европе (Англия), разрушившая на рубеже XVIII—XIX веков «азиатский способ производства», т. е. систему сельских общин, в Индии, произведя таким образом «...величайшую и, надо сказать правду, единственную социальную революцию, пережитую когда-либо Азией» (5, 135). Связав промышленную революцию капиталистической Англии и социальную революцию в Индии, Маркс тем самым получил возможность всемирно-исторического рассмотрения истории, независимого от того рассмотрения, которое, тоже являясь научным подходом к истории, акцентирует внимание на специфике социально-экономического развития различных обществ, оказавшихся сосуществующими во времени. Если этот новый подход анализировать в рамках воззрений Маркса и Энгельса, когда идея азиатского способа производства активно использовалась ими для «выработки конкретной схемы, иллюстрирующей смену формаций во всемирной истории» и явилась «гигантским шагом вперед в изучении истории Востока, которую впервые, в этом случае, К. Маркс и Ф, Энгельс попытались объяснить с позиций исторического материализма» (194, 134),— то оказывается следующее. Маркс ставит в «историческую связь» синхронистского (пространственного, горизонтального, говоря словами Б. Ф. Порш-нева) типа то, что исторически — хронологически, в исторической последовательности—образует начало и конец огромной исторической эпохи (ее вслед за Энгельсом можно обозначить как эпоху «цивилизации»), в пределах которой «...азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации» (6, 7). Абстрактная противоположность «Восток-—Запад» оказывается в этом случае впервые поставленной не просто на почву научного рассмотрения с пози- 148 ций материалистического понимания истории, но именно в контекст всемирно-исторического анализа. Но не только «Восток» и «Запад» оказались в контактном единстве, реальном взаимодействии как различные по уровню и по потенциям в этом взаимодействии способы производства, общественные, политические и культурные системы — при использовании «всемирно-исторического метода». Сама Западная Европа конца XVIII—начала XIX века предстала при таком анализе в трех различных образах: Англии — с ее промышленной революцией; Франции — с ее политической революцией (Великой французской буржуазной революцией 1789—1794 годов) и Германией — с ее тоже буржуазной по своей сущности, но лишь идеологической революцией (революцией прежде всего в философии — от Канта до Гегеля). Названные примеры общеизвестны. Специальный анализ может многое здесь дополнить и уточнить. Прекрасным примером освещения данного аспекта теории исторического материализма и вырастающих на этой основе исторических концепций может служить книга Г. Г. Водолазова (155). Рассмотрение хода истории с точки зрения «локальной» или «всемирной» методологий — не просто продукт пожелания, склонности, предпочтения. Помимо социально-исторических корней, определяющих в конечном счете соответствующие установки историка, здесь нужно принимать во внимание и те реалии, которые характерны для самого объекта изучения. Нельзя отрицать тот факт (а во времена Гегеля и Соловьева он воспринимался как доминирующий), что «наиболее длительно развитие человечества происходило в рамках полностью или частично изолированных друг от друга общностей и образований — охотничьих племен, земледельческих общин, географически обособленных друг от друга цивилизаций и т. п.» (175, 261). Правда, Б. Ф, Поршнев подчеркивает, что человечество, однажды возникнув — «из одного предкового вида, в одну эпоху, в одной географической области»,— «никогда не переставало существовать как целое, и все существующие грани внутри него можно поэтому рассматривать как членение или строение целого» (203, 314). Другое дело, и здесь с ним можно согласиться, «что конкретные методы синхронистического изучения истории должны быть совершенно различными для разных времен. До капитализма -— одни, в эпоху капитализма, тем более империализма — другие, в эпоху раскола мира на две системы—третьи» (203, 311). Иными словами, исходное, базисное, сущностное единство истории на разных ее этапах выражается в разных формах, в том числе и в форме всемирности исторического процесса. Финал соловьевской концепции расходится с замыслом и в це- 149 лом неутешителен. Противопоставив свою методологию романтической и позитивистской, Соловьев хотел развести науку и философию истории. Однако в итоге он принял именно гегелевскую философию истории, разделив ее недостатки, но не сохранив достоинств. Сциентизм Соловьева размежевал его с романтиками и русскими славянофилами. Но в борьбе с Боклем и позитивистами он опирался на Гегеля (и в суждениях о единстве всемирно-исторического развития, и в принятии органической схемы, и в представлениях о государстве как выражении народной органической целостности исторической жизни, и в других вопросах). Соловьев при этом старался до конца избежать произвола априоризма в понимании общего хода всемирной истории, но и здесь склонился перед фаталистическими и телеологическими «предрассудками» гегельянства. У Гегеля, однако, в его жесткой априористической конструкции содержалась мощная попытка диалектического осмысления процесса исторического развития. Ослабленная и разбавленная использованием детерминистических (эволюционистских) схем итоговая спекулятивная конструкция всемирной истории С. М. Соловьева была лишена диалектики.
<< | >>
Источник: А. Н. ЕРЫГИН. ИСТОРИЯ И ДИАЛЕКТИКА (ДИАЛЕКТИКА И ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗНАНИЯ В РОССИИ XIX ВЕКА). 1987

Еще по теме Философия истории С. М. Соловьева в «Наблюдениях над исторической жизнью народов».:

  1. Мы играли над водой музыку народов мира
  2. "Акт насилия над волей народов Бессарабии..."
  3. Раздел 9. Место XX в. во всемирно-историческом процессе. Новый уровень исторического синтеза. Глобальная история.
  4. под ред. проф. Ю.В. Крянева, проф. Л.Е. Моториной.. История и философия науки (Философия науки): учебное пособие, 2011
  5. 2.2. Какую роль играет историческое сознание в жизни народа?
  6. § 2. Социологические формы историческим творений народа
  7. Теория единства и разнообразия культурно-исторического процесса в философии культуры Тердера
  8. Артур С. Данто. Аналитическая философия истории, 2002
  9. Вёрман К.. Искусство первобытных племен, народов дохристианской эпохи и населения Азии и Африки с древних веков до XIX столетия (История искусства всех времен и народов, том 1 - Санкт-Петербург: OOO «Издательство Полигон».- 944 с., 2000
  10. ИЗУЧАЯ ОБЩЕСТВОВЕДЕНИЕ, ГЛУБЖЕ ЗНАКОМИТЬСЯ С ЖИЗНЬЮ
  11. ИСТОРИЯ РУССКОГО НАРОДА
  12. Идеи прогресса культуры в философии истории Вольтера и Кондорсе
  13. А. Н. ЕРЫГИН. ИСТОРИЯ И ДИАЛЕКТИКА (ДИАЛЕКТИКА И ИСТОРИЧЕСКИЕ ЗНАНИЯ В РОССИИ XIX ВЕКА), 1987
  14. Периодизация истории философии в Средние века
  15. Антагонизм истории и культуры в философии Канта
  16. НЕВОЗВРАЩЕНИЕ НА ТЕРРИТОРИЮ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ ПРЕДМЕТОВ ХУДОЖЕСТВЕННОГО, ИСТОРИЧЕСКОГО И АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО ДОСТОЯНИЯ НАРОДОВ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ И ЗАРУБЕЖНЫХ СТРАН (ст. 190 УК РФ).
  17. Тревер К.В., Якубвский А.Ю., Воронец М.Э.. История народов Узбекистана. Том 1. С древнейших времен до начала XVI века, 1950