<<
>>

§1.1.1.4. Четвёртый вектор эволюции: информация и интеллект. «Конец географии»

Знание есть сила.

Френсис Бэкон

Интеллектуальное развитие человека на протяжении истории - один из тех тезисов, которые вызывают особое неприятие адептов постмодернизма и фундаментализма, объединяя эти враждебные друг другу мировоззрения в оппозиции эволюционной идее.

Постмодернисты убеждены в равноценности культур безотносительно к их историческому опыту, а фундаменталисты усматривают в истории уход от исконных ценностей и настаивают (подчас весьма агрессивно) на возвращении к светлому прошлому. Но те и другие готовы обвинить эволюционистов во всех грехах и как минимум - в отсутствии «политкорректности».

Мы ранее отмечали, что подобные упрёки не всегда были беспочвенными, причём прямолинейность классических концепций прогресса грубее всего выражалась именно постулатом об интеллектуальном превосходстве «цивилизованных» наций. В ряде случаев такие рассуждения действительно приобретали расистский душок «социал-дарвинизма», да и сам Ч. Дарвин [1953, с.266] не удержался от замечания, что по закону естественного отбора «цивилизованные человеческие расы почти наверное уничтожат и вытеснят в целом мире дикие расы» (подразумевая под первыми «кавказское племя», т.е. европеоидов, а под вторыми - негров, австралийцев и т.д.). А наш растущий (под 30 лет от роду) гуманист Ф. Энгельс [1957, с.186] писал в газете “Neue Rheinische Zeitung «В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом». Под реакционными народами подразумевались «славянские варвары» (с.176).

В гл.2 будет приведено множество высказываний и фактов, свидетельствующих о преступном расовом высокомерии под флагом прогрессистской идеологии. Поэтому, обсуждая информационно-интеллектуальный аспект исторической эволюции, необходимо с особенной тщательностью выстраивать аргументацию, чтобы избежать двусмысленных суждений.

Впрочем, до тех пор, пока речь идёт об обществе в целом, информационный параметр развития никем не оспаривается. Это неизбежный спутник и условие возрастающей сложности структур, и здесь уместно ещё раз упомянуть книгу отца и сына Макнилов [McNeill, McNeill 2003], в которой показано, сколь тесно переплетены оба вектора социально-исторической эволюции.

Предваряя дальнейший анализ (см. гл.1.1.2), отметим, что эволюция средств культурной коммуникации5 началась уже в нижнем палеолите: точкой отсчёта можно считать первые стандартизированные орудия и использование огня. С тех пор материальные продукты деятельности несли в себе знаковую нагрузку, так что диверсификация орудий была одновременно и умножением информационных каналов. Найдены очень древние следы, возможно, свидетельствующие и о попытке процарапать на костях подобие рисунков (например, К. Вульф [2012] ссылается на загадочную табличку из Тюрингии возрастом 300 тыс. лет).

На каком-то этапе (пока достоверно не установленном) совершенствование материальных каналов смысловой информации и, вероятно, жестикуляторные средства были дополнены становлением звуковой речи. Очередным прорывом в развитии коммуникативных средств и ритуальных практик стали отчётливые двухмерные изображения на скалах и на стенах пещер в верхнем палеолите. В последующем возникновение и развитие письменности, материальных носителей и технических средств делали общество всё более «прозрачным» и информационно насыщенным, и социальное развитие по этому вектору, как и по всем прочим, происходило в режиме ускорения, достигнув чрезвычайной интенсивности в последние десятилетия.

Нынешние поколения становятся свидетелями того, как преступления удаётся раскрыть благодаря камерам видеонаблюдения, сотовые телефоны быстро превращают бытовые безобразия в тему публичного обсуждения, а политические планы попадают на экраны мониторов раньше, чем успевают оформиться. Границы между агентурной разведкой и анализом общедоступных документов размываются, и «шпионские скандалы» превращаются в реалити шоу.

Аналогичные признаки, как это ни цинично звучит, приобретают даже вооружённые конфликты - и благодаря такой информационной прозрачности радикально сокращается реальное число человеческих жертв.

Сенсационные разоблачения вроде тех, что были осуществлены в 2011 году компанией «Викиликс», полвека назад раскрыли бы далеко идущие международные заговоры. Теперь же это по калибру больше напоминало скандал в средней школе, где блудливый мальчишка обнародовал прозвища, каковыми одноклассники награждают учительниц. В данной связи вспоминается, какой шок производило на общественность рассекречивание архивов, из которых выяснилось, например, что в конце 1945 года правительство США планировало атомные бомбардировки советских городов.

Справедливости ради отметим, что в нашей стране до сих пор раскрыты не все архивы даже 1930-х годов...

Последовательное информационное наполнение социального бытия - факт бесспорный и разносторонне исследованный. Выявлен и ряд диалектических парадоксов, связанных с развитием коммуникационных средств.

Один из парадоксов подсказан кибернетической моделью коммуникации [Назаретян 1986], а также теорией контрсуггестии. Историк и палеопсихолог Б.Ф. Поршнев [2010] обратил внимание на то, что появление речи сделало человека потенциальной жертвой внушения (суггестии) и тем самым подвергло опасности его жизнь: подчиняясь внешней воле, индивид мог действовать в прямом противоречии с собственными потребностями. Для сохранения жизнеспособности требовался механизм сопротивления внушающему воздействию (контрсуггестия), а культура, со своей стороны, вырабатывала средства преодоления сопротивления - контрконтрсуггестии. Конкуренция между механизмами социальной манипуляции и индивидуальной устойчивости составляет, по Поршневу, содержательную интригу человеческой истории: фактором индивидуальной независимости становится когнитивная сложность (см. далее), а управление более сложным субъектом требует более совершенных приёмов.

Кстати, эта старая как мир интрига (хищник - жертва) заставляет предположить, что и пресловутый «прогресс в искусстве», о котором написано так много благоглупостей, - идея не совсем безосновательная.

Но в рамках нашей темы важнее отметить, что совершенствование информационных средств само по себе имело двоякие интеллектуальные последствия. А именно, новый канал каждый раз вызывал иллюзию непререкаемой достоверности, в результате чего на первых порах его суггестивный потенциал преобладал над собственно информационным. Со временем, однако, аудитория вырабатывала иммунитет, и манипуляторам приходилось совершенствовать приёмы достижения коммуникативных целей - только после этого информационная технология по-настоящему становилась средством интеллектуального обогащения. (В следующих параграфах будет показано, что тот же эффект культурнопсихологической притирки проявляется в эволюции отношений человека с производственными и с боевыми технологиями - благодаря ему общество справлялось с саморазрушительными угрозами неуклонно возраставшей инструментальной мощи).

Сократ был убеждён, что возникновение письменности нанесло ущерб самостоятельности мышления. Люди, научившись читать чужие мысли, разучились думать, перестали быть мудрыми и стали «мнимомудрыми» [Платон 1970, c.216-217]. Теперь это может показаться причудой гения, но совсем не случайно, что распространение (и чтение вслух) писаных текстов обеспечило утверждение «линейного» мышления и «книжных» религий, апеллирующих к слепой вере и подчинению власти.

Дальнейшие прорывы в сфере информационных технологий - начиная с изобретения печатного станка (в Европе) - происходили на фоне забрезжившей и укреплявшейся идеи развития «от тьмы к свету». И, хотя ламентации по поводу разрушения «истинной» культуры в каждом случае не заставляли себя ждать (а спустя века С. Кьеркегор заявит, что с появлением печати «в типографской краске поселился дьявол»), у интеллектуалов преобладали позитивные ожидания. Появление регулярной прессы, радио, телевидения каждый раз вызывало надежды на то, что теперь ложь и закулисная политика уйдут в прошлое. Между тем новое средство быстро осваивалось манипуляторами; только после того как массовая аудитория вырабатывала критическую установку к воздействиям данного канала, в полной мере раскрывался его позитивный потенциал.

2011 год ознаменовался очередным глобальным прорывом: интернет, размывший границы между массовой и межличностной коммуникацией (слухи и т.д.) превзошёл по влиянию телевидение. Иллюзия непосредственности, а потому достоверности содержания при реальной оперативности распространения, отсутствии адекватной правовой и психологической защиты и неготовности властей к эффективному противодействию проявилась политическими взрывами - от январского Каира до декабрьской Москвы. Но, как видим, новый канал связи продолжает историческую тенденцию; вероятно, по мере того как публика будет освобождаться от гипноза иллюзорной непосредственности, манипулятивные эффекты отойдут на задний план и интернет останется фактором возрастающей транспарентности общественного бытия. Дальнейшую перспективу развития информационных каналов мы обсудим в Части II.

С этим связан ещё один парадокс: индивид, вовлекаясь в множащееся разнообразие информационных каналов, социальных контактов и ролевых зависимостей, становился менее зависимым от каждого отдельного влияния и обретал всё большую интеллектуальную автономию.

В середине ХХ века, на пике послевоенного разочарования в эволюционном мировоззрении, в моду вошли рассуждения следующего типа. Тяжёлые условия существования заставляют первобытных охотников-собирателей регулярно решать такие практические задачи, перед которыми спасует любой университетский профессор; следовательно, разговоры об интеллектуальном превосходстве «цивилизованных» людей перед «дикарями» суть лишь проявление расового высокомерия. Был разработан специально подогнанный тест интеллектуальности (IQ), по результатам которого безграмотный индеец превосходил европейского интеллектуала, - и это использовалось как аргумент против эволюционизма, отождествляемого с расистской идеологией.

В ответ оппоненты обращали внимание на то, что дикий зверь в своей экологической нише действует ещё эффективнее, чем охотник, оставшийся в джунглях без оружия и без связи с соплеменниками.

И что легко придумать такой невербальный тест, по которому собака превзойдёт быстротой ума и точностью решений своего хозяина.

Аналогии подобного рода давали дополнительный повод для упрёка эволюционистов в недостатке политкорректности, однако вместе с тем демонстрировали невнятную трактовку обеими сторонами понятия интеллекта и его критериев. Сегодня идеалы политкорректности должны строиться не на игнорировании фактов, а на отлучении расизма от эволюционного мировоззрения. Многообразный материал, накопленный в естественной и гуманитарной науке, уже позволяет без гнева и пристрастия разобраться в том, насколько состоятелен историко-эволюционный подход к сфере человеческого интеллекта.

Прежде всего, спекуляции расистского толка связывают интеллектуальные качества человека с анатомическими особенностями. Между тем в антропологии показано, что даже на дочеловеческих стадиях развития гоминидов эта зависимость не столь однозначна, как прежде полагали.

Так, несколько десятилетий тому назад преобладало стремление жёстко связывать эволюцию интеллекта с увеличением головного мозга. В последующем выяснилось, что величина черепной коробки, особенно на поздних стадиях эволюции, не играла фатальной роли. У классических европейских неандертальцев объём черепа был в среднем больше, чем у кроманьонцев и у современных людей. У Homo erectus (архантропов) средняя величина мозга (700 - 1200 см3.) уступает нормальным неоантропам (1000 - 1900 см3.), но очевидно, что это не касается предельных значений. Как указано в хрестоматиях, мозг французского писателя- интеллектуала Анатоля Франса (1017 куб. см.) уступал в объёме «головастому» питекантропу. Обобщая факты такого рода, американский антрополог Д. Пилбим отметил: различие между видами гоминид определяется не столько количеством, сколько «способами упаковки» мозговой ткани [Pilbeam 1970].

Добавим, что на поздней стадии антропогенеза эффективное развитие мозга, т.е. такое, которое позволяло выжить в борьбе с конкурентами, сопровождалось усилением зон абстрактного мышления; иной путь эволюции - монотонное наращивание массы мозгового вещества - оказался менее продуктивным и потому, в конечном счете, гибельным. В частности, в мозгу кроманьонцев речевые зоны были развиты лучше, чем у их смертельных врагов - палеоантропов (см. §1.1.2.2).

Перестройка нейронных структур в пользу второй сигнальной системы не могла не снижать интенсивность чувственного восприятия, повышая, соответственно, степень его опосредованности. Судя по всему, одно с лихвой компенсировалось другим: актуализация внебиологического родового опыта посредством совершенствующихся коммуникативных механизмов содержательно обогащала каждый психический акт, включая и его эмоциональную компоненту. Тем самым возрастала способность гоминида выделять себя из внешнего мира, целенаправленно управлять предметами и собственным поведением.

Изменение массы и особенно структуры головного мозга археологически представлено также эволюцией технологий и способов жизнедеятельности, о чём подробнее рассказано в гл.1.1.2. Но с тех пор как неоантропы остались единственными живыми представителями семейства гоминидов, их мозг не претерпел значимых морфологических изменений. В литературе упоминаются данные о том, что за последние 25 тыс. лет у всех человеческих рас имел место процесс «эпохальной брахицефализации» - укорочения черепа [Дерягина 2003], - но неизвестно о какой-либо причинной связи между длиной черепа и умственными способностями. Обнаружены факторы селективной адаптации к инфекционным заболеваниям, обусловившие модификацию человеческого генофонда [Янковский, Боринская 2010], но также никоим образом не влияющие на умственные способности. Последнее обстоятельство подтверждают и документированные истории о туземных младенцах, попавших в европейскую среду и ставших полноценными европейцами.

Вместе с тем лонгитюдные исследования на репрезентативных статистических выборках показали, что средний коэффициент интеллектуальности во всех включённых странах последовательно возрастал на протяжении второй половины ХХ века (так называемый эффект Флинна [Flynn 2009]). Согласно одному из исследований, если бы американские дети в 1932 году проходили 1Q- тестирование по нормативам 1997 года, их средний показатель составил бы не 100, а 80, т.е. развитие половины из них можно было бы считать граничащим с умственной отсталостью [Neisser 1997].

При обсуждении причин документированного интеллектуального роста ссылались на улучшение питания и медицинского надзора, увеличение размеров тела и черепа. Распространение медицинских и прочих технологий, обеспечившее радикальное сокращение детской смертности, действительно могло служить фактором «статистической интеллектуализации», поскольку естественный отбор отсеивал прежде всего организмы с ослабленной жизнеспособностью, так что при отрицательной корреляции между биологической жизнестойкостью и тонкостью нервной организации дети с лучшими мозговыми задатками имели меньше шансов выжить. Но ещё более существенную роль играют расширение и уплотнение информационных сетей, а соответственно, умножение и диверсификация социальных связей индивида.

Что в специфической предметной ситуации бушмен даст сто очков вперёд рафинированному горожанину, - такая же банальность, как и то, что в своих экологических нишах обезьяна, волк или лягушка действуют, как правило, вполне эффективно («разумно»). Тем не менее биологи, этологи и зоопсихологи изучают филогенез интеллектуальности и выстраивают иерархию видов животных по их способности к прогнозированию, планированию, ориентации в нестандартной обстановке и обучению, развитие которых демонстрирует возрастающую сложность и автономность психического отражения (см. §1.1.3.3). В той же парадигме антрополог может сопоставлять человека с другими видами, а психолог - сравнивать интеллектуальные качества, присущие типичным представителям различных культур и эпох.

Соотнося способы и продукты жизнедеятельности различных культурно-исторических эпох, мы обнаруживаем не просто отличия в мировосприятии и мышлении (в этом и состоит предмет исторической психологии), но и то, что культурные картины мира обладают различной информационной ёмкостью. В гл. 1.2.2 показано, что это качество интеллекта возрастало с такой же последовательностью, как технологическая мощь и сложность социальной организации, и часто столь же скачкообразно. Обоюдные зависимости между сложностью, уровнем опосредованности социоприродных и внутрисоциальных отношений, с одной стороны, и качеством отражательных процессов, с другой стороны, прослеживается на всех стадиях исторического развития. Предпосылкой усложнения социальной организации становилась способность носителей культуры более масштабно отражать отсроченную связь причин со следствиями, действия с вознаграждением-наказанием, «держать цель», контролировать эмоции, планомерно осуществлять долгосрочную программу, а также идентифицировать себя с более обширными социальными группами. В свою очередь, усложнившаяся социальная структура делает обыденной нормой способность предвосхищать отдалённые последствия и ориентироваться на них, перестраивая соответственно возросшему масштабу отражения ценности, мотивы и практические предпочтения.

Многолетние исследования психологов, принадлежащих к культурно-исторической школе Л.С. Выготского, показывают, что механизмы отражения эволюционировали в сторону возрастающего орудийного и знакового опосредования [Коул 1997]. В других научных школах собраны факты, демонстрирующие вторичные проявления этой исторической тенденции: внутренне усложняясь, психика, как всякая система, становилась более устойчивой по отношению к непосредственным факторам внешней среды.

З.              Фрейд [1997] заметил, что духовный мир первобытности напоминает клиническую картину заболеваний у современного европейца, с навязчивыми идеями, неврозами и страхами. В последующем историки и психиатры подтверждали это наблюдение: многое из того, что сегодня считается психопатологическими проявлениями, нормативно для прежних эпох [Поршнев 1974; Молчанова, Добряков 2008]. Поучительны также параллели между способами мышления, мировосприятия, эмоционального реагирования, межличностных отношений, даже речевого поведения в современных уголовных группировках и в архаических или в традиционных обществах [Самойлов 1990; Яковенко 1996]. Социологами и историками замечено, что современные криминальные «бригады» сильно смахивают на средневековые дружины, описанные в исторической литературе. Н.И. Костомаров прямо сравнивал воинство князей «так называемого Рюрикова дома» с «шайкой удальцов, жадных к грабежу и убийствам» (цит. по [Бочаров 2001а, с.527]). Впрочем, это уже, скорее, материал к теме следующего параграфа, где обсуждается соотношение интеллектуального развития и ценностных ориентаций.

Не делая далеко идущих выводов, следует признать достаточно продуктивным и сравнение психики взрослых представителей ранних исторических эпох с психикой детей позднейшей эпохи. Помимо эмоциональных качеств, хорошо известны параллели между архаическим и детским мышлением - антропоморфизм (любое событие связывается с чьим-то намерением) и мифологическая апперцепция (собственные чувства, эмоции принимаются за свойства предмета); сопоставимы этапы интериоризации речи, становления образа «Я» и т.д. В специальной литературе бытует характерный термин «филогенетический инфантилизм». Чрезвычайная возбудимость, аффективность, быстрая смена настроений, сочетание жестокости с чувствительностью (истерики и обмороки при горестном стечении обстоятельств) - всё это свойственно ещё людям Средневековья [Хейзинга 1988; Арьес 1992; Шкуратов 1994]. Наблюдения такого рода обобщены в форме социогенетического закона: подобно тому, как человеческий плод в утробе воспроизводит стадии биологической эволюции (биогенетический закон), постнатальный онтогенез повторяет предыдущее развитие культуры (см. также §2.2.2.2)6.

Так вырисовывается ещё один, четвёртый вектор исторической эволюции - рост социального и индивидуального интеллекта. При этом, во избежание недоразумений, следует чётко различать такие психологические понятия, как интеллектуальная способность, интеллектуальная активность и когнитивная сложность. Они используются психологами при сравнительной характеристике мышления ребёнка и взрослого, ученика и профессионала, средних носителей различных культур и т.д. Между названными качествами имеются корреляции и зависимости (иначе не было бы ни индивидуального, ни исторического роста), но они не сводятся одно к другому.

Кто-то остроумно заметил, что для исследователя интеллектуального творчества шахматист представляет такую же находку, как для генетика - дрозофила. И различие между выделенными курсивом понятиями нагляднее всего иллюстрирует пример шахматной партии [Крогиус 1976]. Как показали специальные наблюдения, гроссмейстер выигрывает у разрядника не за счёт большей интеллектуальной активности и, возможно, не за счёт лучших способностей - молодой шахматист может со временем превзойти нынешнего соперника, - а за счёт того, что оперирует более крупными информационными блоками. Где малоопытный игрок вынужден просчитывать массу деталей, ходов и ответов, гроссмейстер «интуитивно» видит ситуацию, причём часто интуиция проявляется через механизм эстетических предпочтений. Динамический образ ситуации аккумулирует опыт поколений шахматных мастеров, освоенный через большой индивидуальный опыт. Результаты грандиозной умственной работы «в снятом виде» присутствуют при оценке обстановки, прогнозировании и принятии решений, даже если квалифицированный шахматист осуществляет эти операции полуавтоматически.

Укрупнение информационных блоков обеспечивается механизмами семантических связей. Установлено, например, что кратковременная память удерживает 7+2 элементов, причем это нормативное количество неизменно при предъявлении букв или слов. Но при фиксированной методике расчёта 7 слов, очевидно, содержат больше информации, чем 7 букв. Далее, вместо слов можно предъявлять короткие фразы, описывающие предметные образы, или каждое предложение (слово) может представлять хорошо известное испытуемому художественное произведение; специальная тренировка позволяет задействовать широкие ассоциативные отношения (мнемотехника) и т.д. Хотя элементный состав краткосрочной памяти ограничен, её информационный объём способен возрастать в очень широком диапазоне.

Ещё большим, практически неограниченным диапазоном обладают смысловые блоки долговременной памяти, в которой осуществляются операции «свёртывания», «вторичного упрощения» и иерархического перекодирования информации. Как отмечал выдающийся исследователь когнитивных механизмов Г.А. Миллер, потенциал семантического перекодирования составляет «подлинный источник жизненной силы мыслительного процесса» (цит. по [Солсо 1996, с.180]).

Процедуры исторического наследования, свёртывания информации, вторичного упрощения, иерархического перекодирования реализуются, конечно, не только в развитии шахматного искусства, но и в любой профессиональной деятельности и в обыденном поведении. Если современный третьеклассник не научился пересказывать прочитанный про себя текст, его подозревают в умственной отсталости. Между тем первые личности, умевшие молча читать и понимать написанное, появились только в Греции VI - V веков до н.э. - изначально письмо предназначено исключительно для чтения вслух - и являлись уникумами [Шкуратов 1994]. Почти две тысячи лет после того способность читать про себя считали признаком божественного дара (как у Августина) либо колдовства (такая способность могла служить доводом при вынесении смертного приговора!).

И надо сказать, это действительно была трудная задача, пока не появились пробелы между словами, знаки препинания, красная строка и прочие привычные для нас детали. Но с совершенствованием техники письма и обучения чтение про себя превратилось в рутинную процедуру, для овладения которой более не требовалось ни гениальных задатков, ни многолетних тренировок. Мы не стали «умнее» или «талантливее», однако тысячелетия культурного опыта усилили интеллектуальную хватку, чего каждый из нас, как правило, не замечает и не ценит.

Школьник, легко перемножающий в тетради трёхзначные числа, не подозревает о том, какие титанические усилия гениальных умов скрыты за каждым его привычным действием. Он едва ли помнит даже о собственных усилиях по овладению уже готовым алгоритмом. Ребёнок почти автоматически производит операции, которые несколько столетий назад были чрезвычайно громоздкими и доступными лишь ограниченному кругу самых образованных людей [Сухотин 1971]. Впрочем, сегодня уже многие школьники настолько «упакованы» в электронные доспехи, что навыки устного или письменного счёта уступают место технике обращения с «гаджетами».

Так же и сеятель обычно не рефлектирует по поводу того, что брошенное в землю зерно когда-то даст всходы. В его мышлении, привычно отражающем многомесячные причинные связи, представлен набор выработанных культурным опытом аксиом, не требующих каждый раз специальных размышлений. Для сельскохозяйственной деятельности, заведомо более опосредованной, чем охота и собирательство, требуются, соответственно, более сложные когнитивные структуры (см. §1.1.2.3). В исторической социологии подробно исследована связь между способностью индивидуального сознания к восприятию опосредованных зависимостей и типами финансово-экономической системы, включая последовательную эволюцию товара и товарного эквивалента от осязаемых к символическим формам [Simmel 1978; Московичи 1998; Кастельс 2000; Зарубина 2012].

Когнитивная сложность [Kelly 1955; Франселла, Баннистер 1987] - величина, определяемая не только интуитивно или внешним наблюдением, но и опытным путем. Она выражает «размерность» семантического пространства, т.е. количество независимых измерений, в которых субъект категоризует данную предметную область, либо степень дифференцированности, характерную для его мировосприятия вообще.

В.Ф. Петренко [2010], видный представитель культурноисторической школы в психологии, изучал методом построения семантических пространств оценки сказочных персонажей дошкольниками с различным интеллектуальным развитием. Одному ребёнку хороший Буратино видится по аналогии умным, послушным и т.д.; другой характеризует его как умного, доброго, но непослушного. Снежная Королева в восприятии первого ребёнка представляет собой «склейку» негативных характеристик, второй оценивает её как злую, жестокую, но красивую. В первом случае сознание одномерно, а во втором число независимых координат когнитивного образа возросло, что свидетельствует о лучшем интеллектуальном развитии.

При специальном изучении данного феномена обнаруживается, что, с одной стороны, когнитивная сложность - величина переменная; она положительно зависит от знакомства с данной предметной областью и отрицательно - от силы переживаемого эмоционального состояния. С другой стороны, она является относительно устойчивой характеристикой индивида и группы (культуры или субкультуры). Замечено, например, что субъект, обладающий высокой когнитивной сложностью, столкнувшись с диссонантной информацией по поводу периферийной для него предметной области, склонен к разрушению стереотипа и созданию объёмного образа, тогда как у когнитивно простого субъекта в аналогичной ситуации стереотип не разрушается, а только меняет знак: однозначно позитивное становится негативным и наоборот [Назаретян 1986; Петренко 2005].

Когнитивно сложные люди легче понимают чужие мотивы, они более терпимы и вместе с тем более независимы в суждениях [Biery 1955; Schrauger, Alltrocchi 1964; Marcus, Catina 1976; Кондратьева 1979; Шмелёв 1983]. Метод построения семантических пространств используется и для изучения политико-психологической динамики. Например, в лонгитюдном исследовании В.Ф. Петренко и О.В. Митиной [1997] показано, как увеличивалась размерность политического сознания россиян с конца 1980-х до середины 1990-х годов.

Использование экспериментальной психосемантики в эволюционном ракурсе пока только ставится на повестку дня [Петренко, Митина 2011]. Для сравнительного исследования культурноисторических эпох потребуются дополнительные процедуры: операционально более строгое определение предмета и коррекция методик, позволяющих сопоставлять языки, текстовые массивы, сохранившиеся от прежних эпох, и интервью с живыми носителями различных культур. Эта трудоёмкая работа могла бы дать количественную картину исторического возрастания когнитивной сложности.

При этом выяснится, что в отдельных предметных областях образы становились менее диверсифицированными, но за счёт механизмов свертывания, вторичного упрощения и иерархических компенсаций (см. гл.1.1.3) совокупные показатели сложности индивидуальных картин мира, по всей вероятности, отразят эволюционную тенденцию. Такое предположение наглядно иллюстрирует сопоставительно-лингвистический анализ. Языки первобытных народов очень богаты наименованиями конкретных предметов и состояний, но относительно бедны обобщающими понятиями. Лексически различаются падающий снег, свежевыпавший снег, талый снег и т.д., но отсутствует слово «снег»; различаются летящая, сидящая, поющая птица, но нет слова «птица». Грамматически языки

Новой Гвинеи выглядят сложнее английского или китайского за счёт того, что в них слабее выражена иерархическая структура выразительных средств [Diamond 1997].

В области сопоставительной лингвистики был найден решающий аргумент против выдвинутой Л. Леви-Брюлем концепции «дологического мышления», якобы свойственного первобытным охотникам- собирателям, и вместе с тем показан механизм, ограничивающий отражение причинных зависимостей.

Например, Леви-Брюль [1930] видел в готовности туземцев называть себя одновременно людьми и львами свидетельство игнорирования ими закона противоречия. Возражение психолингвистов состоит в том, что первобытный язык не содержит лексических средств для обозначения абстрактных свойств типа «смелость», а потому вместо европейского выражения «этот человек смел, как лев» туземец говорит: «этот человек - лев». В современной культуре такой способ выражения характерен для детской речи, а также для поэтической метафоры, которая создает видимость нарушения логических законов переходом на менее аналитический язык. Из-за отсутствия обобщающих слов и абстрактных обозначений «первобытный человек, пользующийся изобразительным языком, мог мысленно оперировать лишь наглядными единичными образами отдельных предметов, но не мог оперировать ни общими понятиями, ни свойствами в отрыве от предметов, в которых это свойство обнаружено, что, безусловно, ограничивало его мыслительные возможности» [Оганесян 1976, с.69].

Ещё одним косвенным подтверждением сказанного могут служить выводы американских антропологов, изучавших информационную сложность культур: показано, что она сильно коррелирует с логарифмом числа обитателей крупнейшего из поселений и, следовательно, растёт пропорционально численности социума [Chick 1997]. Правда, эти результаты прямо не касаются когнитивной сложности индивидуальных носителей той или иной культуры. Более существенный довод в пользу тезиса об историческом усложнении когнитивных структур даёт анализ механизма творческих решений (см. §1.1.3.3), результаты которого показывают, что рост инструментального потенциала так же сопряжён с увеличивающейся ёмкостью информационной модели, как и усложнение социальной организации.

Добавим, что сфера охвата информационных сетей неуклонно расширяется и качественно совершенствуется. К ХХ веку скорость передачи сигнала достигла скорости света. Возможно ли превзойти максимум, установленный теорией относительности, мы обсудим в Части II, но в пределах земного шара такая задача неактуальна. Поэтому за последние десятилетия интенсификация информационных связей обеспечивается пропускной способностью каналов, а также их расширяющейся доступностью. Ранний телеграф передавал отдельные фразы и был доступен грамотным жителям больших городов, а сегодня ноутбук с интернетом и сотовый телефон можно увидеть в руках горных пастухов от Африки до Южной Америки. Интенсивность информационного потока, определяемая как произведение трёх переменных - скорости, пропускной способности и доступности, - продолжает экспоненциально расти, а с нею растут интеллектуальные возможности социальной системы и каждого отдельного человека. Вместе с тем эта тенденция ведёт к специфическому глобальному эффекту, который английский экономист Р. О’Брайен обозначил как конец географии [O’Brien 1992] и к которому мы ещё не раз вернёмся.

Но здесь наступает очередь самой решительной антиэволюционной посылки: с развитием инструментального интеллекта, рационального мышления и абстрагирования люди разрушали изначальную гармонию отношений с природой и друг с другом, становились бездушными, склонными к насилию и разрушению. В следующем параграфе мы покажем, что при ближайшем рассмотрении действительная история развивалась диаметрально противоположным образом.

<< | >>
Источник: А.П. Назаретян. Нелинейное будущее Мегаисторические, синергетические и культурно-психологические предпосылки глобальногопрогнозирования. 2013

Еще по теме §1.1.1.4. Четвёртый вектор эволюции: информация и интеллект. «Конец географии»:

  1. ВТОРАЯ ХОЛОДНАЯ ВОИНА И КОНЕЦ БИПОЛЯРНОГО МИРА (конец 1970-х — конец 1980-х годов)
  2. 1 Социально-политический вектор модернизации
  3. Умственные способности (интеллект)
  4. Нарушения интеллекта
  5. § 2. Представления о структуре интеллекта
  6. 18.1. Понятие интеллекта в психологии
  7. § 1. Представления об интеллекте
  8. ЧТО ТАКОЕ ГЕОГРАФИЯ ?
  9. Ипполитова Н.А., Коваленко С.Н., Орел Г.Ф., Роговская Н.В., Тюменцева Е.М., Тюнькова И.А.. География Иркутской области: Учебное пособие, 2013
  10. 5.4.1. Методологические основы теории искусственного интеллекта
  11. § 3. Интеллект и интеллектуальные тесты
  12. 18.2. Интеллект и эффективность управленческой деятельности
  13. § 2. Перспективы, связанные с определением интеллекта
  14. ДРЕВНЯЯ ГЕОГРАФИЯ
  15. § 5. Невербальные тесты интеллекта
  16. Оценка интеллекта