<<
>>

§1.1.1.2. «Прогресс» и «счастье»: достоверны ли эмоционально-оценочные критерии исторического развития?

Всё, всё, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья.

А.С. Пушкин

В счастье есть порой такая тупость...

Е.А. Евтушенко

Всё зло в мире происходит от скуки.

Франц Верфель

Долгий мир зверит и ожесточает человека.

Ф.М. Достоевский

Телеологическая подоплёка концепций социального развития выражалась как в постулировании идеального конечного состояния, к которому направлен исторический процесс, так и в том, что истории приписывался эмоционально-оценочный вектор - от худшего к лучшему, от тьмы к свету и т.д. Наиболее академично этот вектор прогресса определил английский философ, социолог и правовед И. Бентам: «Наибольшее счастье наибольшего числа людей».

Академизм формулировки, приобретшей широкую популярность в конце XIX века, определялся верой в возможность «исчисления счастья» (которое автор отождествлял с удовлетворённостью) [Покровский 1916]. К сожалению, в силу целого ряда обстоятельств, оценочные критерии такого рода раз за разом оказывались спекуляциями, лишёнными фактических оснований. Новейшие социологические методы постранового исследования «счастья» (или «удовлетворённости») путём прямых вопросов и расчётов по унифицированным шкалам [Коротаев и др. 2009] также достаточно спорны, и их едва ли не единственный достоверный результат видится в том, что причинные связи между эмоциональными переживаниями и принятыми показателями уровня и качества жизни гораздо более запутаны, чем подсказывает обыденная логика.

В социальной психологии давно известна квазиматематическая «формула Джемса», которая представляет Удовлетворённость жизнью (У) в виде дроби, в числителе которой реальные Достижения (Д), а в знаменателе - Притязания (П). При высоких притязаниях даже высокий уровень жизни (достижения) не даёт людям ощущения удовлетворённости (тем более счастья), тогда как низкие притязания обеспечивают удовлетворённость такой жизнью, которая внешнему наблюдателю покажется во многих отношениях убогой.

Конечно, наглядная модель У. Джемса - лишь самое первое приближение к проблеме. Исследования процессов адаптации и дезадаптации выявили очень сложные динамические зависимости, которые делают эмоциональную палитру удивительно автономной по отношению к внешним обстоятельствам. Здесь уместно обозначить несколько противоположно направленных, но взаимодополнительных факторов.

При стабильно неблагоприятных (с позиции внешнего наблюдателя) условиях эффекты привыкания и защитные механизмы личности обеспечивают баланс «положительных» и «отрицательных» переживаний. Это прослеживается и при историко-психологической реконструкции мироощущения людей прежних эпох. Ф. Арьес [1992] показал, что средневековые европейцы, жизнь которых переполнена насилием, физической болью, ранними смертями, угрозами и страхами, были когнитивно и эмоционально адаптированы к привычным обстоятельствам. И нет внятных оснований утверждать, будто они были менее «счастливы», чем их потомки - жители комфортабельного мегаполиса.

Например, наши предки считали неожиданную мгновенную смерть уделом неисправимых грешников и преддверьем адских мук, а долгие предсмертные мучения, сопровождающиеся истовой молитвой и покаянием, переживали как очищение души от земных грехов и свидетельство будущего прощения. Предвкушение райских утех придавало телесным страданиям противоположный эмоциональный окрас - и добрый христианин испытывал парадоксальную радость. По всей вероятности, подобные психологические эффекты характерны и для ранних христиан, осаждавших резиденцию римского наместника с требованием бросить их на растерзание голодным львам, и для современных террористов-самоубийц, взрывающих на себе «пояс шахида» в предвкушении блаженной жизни в раю [Назаретян 2011].

Облегчает страдания, придавая им даже противоположную валентность, и мысль о собственной виновности, заслуженности наказания [Comer, Laird 1975; Bulman, Wortman 1977]. Такая связь актуа- лизованного образа с эмоциональным переживанием также издревле служила подпоркой религиозного мировоззрения, о чём будет подробнее рассказано в §2.2.1.2.

При этом срабатывает ещё один защитный механизм: смысловую и эмоциональную валентность страданий изменяет любовь к их источнику.

Этот поразительный эффект, имеющий в психологии различные наименования - идентификация с агрессором, синдром концлагеря, стокгольмский синдром - был впервые описан А. Фрейд (дочерью

З.              Фрейда) в 1936 году. Позже психолог Б. Беттельгейм, сам ставший узником концлагеря и профессионально наблюдавший за своими товарищами по несчастью, заметил, как некоторые влюбляются в эсэсовских палачей, переносят на них инфантильный образ сурового и справедливого отца, стремятся насколько возможно им подражать и т.д. После теракта в Стокгольме в 1973 году было замечено, что заложники, влюбляясь в похитителей и оправдывая их преступные действия, тем самым бессознательно защищаются от чувства унижения.

Беттельгейм указывает также, что у политических заключённых, переживших первые три месяца шока (в течение которых около 30% узников погибали), форсированная деградация личности сопровождалась сужением поля интересов, реанимацией детских комплексов и привычек. Однако с радикальным снижением притязаний, потребностей и критериев баланс «положительных» и «отрицательных» эмоций восстанавливался: люди находили новые поводы для радостей и огорчений, для любви и ненависти [Bettelheim 1960]. В великой повести А.И. Солженицына [2004] описан один из нескончаемой череды страшных дней, проведённых главным героем, Иваном Денисовичем Шуховым, зимой в заполярном лагере. Повесть завершается неожиданной фразой: «Прошёл день, ничем не омрачённый, почти счастливый»...

Вместе с тем однообразно благоприятные внешние обстоятельства вызывают эффект привыкания и актуализуют функциональную потребность в «отрицательных» переживаниях - страхе, гневе и т.д. По достижении высоких жизненных результатов у человека может возникнуть специфическое состояние, которое В. Франкл [1990] назвал экзистенциальной фрустрацией - потеря жизненных целей и смыслов. Другое название того же феномена - синдром Мартина Идена: одноимённый герой Дж.

Лондона, достигнув амбициозных целей, испытал такое глубокое разочарование, что покончил с собой.

Тяга к эмоциям, традиционно считающимся неприятными - нормативный мазохизм, - гораздо более свойственна людям и некоторым домашним животным (например, собакам), чем диким животным в естественной среде, что обусловлено базовыми обстоятельствами жизнедеятельности (см. далее). На биохимическом же уровне эту парадоксальную тягу связывают с конкретными нейромедиаторами. В нейропсихологии показано, что переживание каждой эмоции связано с возбуждением определённых нейронов в лимбической системе головного мозга. При длительном отсутствии возбуждения порог возбудимости нейрона снижается, и это проявляется бессознательным поиском предметных поводов для актуализации соответствующей эмоции [Лоренц 2008; Barinaga 1992]. Поскольку же все нейроны и в различных конфигурациях должны периодически возбуждаться, организму требуется переживать всё многообразие эмоций, потенциально заложенных в его нейрофизиологической структуре. Отсюда - «аффективный голод» [Goldschmidt 2006; Kurtz 2009] и неврозогенные самоограничения, на которых изначально строилась духовная культура (см. §1.1.2.1).

У высших позвоночных функциональное основание потребностной сферы фиксируется как наблюдениями, так и специальными экспериментами. Крысы, помещённые в условия, где все предметные потребности с лихвой удовлетворялись, со временем предпринимали рискованные попытки к «бегству из рая» (об этом эксперименте подробнее рассказано в §1.1.3.3). Удалось экспериментально смоделировать и удовольствие от болевых ощущений - по крайней мере, у собак, которые за тысячелетия жизни с людьми успели перенять некоторые особенности человеческой психологии. В лаборатории И.П. Павлова голодной собаке перед подачей пищи наносился слабый удар током. Привыкнув к такой последовательности, она реагировала на удар тока выделением слюны и радостным вилянием хвоста. Постепенно сила тока увеличивалась вплоть до ожоговой степени - но даже в ответ на весьма чувствительную боль собака выделяла слюну и радостно виляла хвостом.

В 1913 году лабораторию посетил выдающийся английский физиолог Ч.С. Шеррингтон. Ознакомившись с этим экспериментом, он воскликнул: «Теперь... стала понятна стойкость христианских мучеников!» [Петровский, Ярошевский 1998, с.290].

Исследования по этологии, сравнительной антропологии и синергетике обнаружили ещё одно парадоксальное обстоятельство. Чем выше уровень устойчивого неравновесия, тем острее стремление системы к провоцированию неустойчивостей. У высших позвоночных, особенно в раннем возрасте, функциональные потребности выражены сильнее, чем у сравнительно примитивных организмов, и в гарантированно устойчивом состоянии (сытость, безопасность и т.д.) они с большей вероятностью принимаются провоцировать среду. Человек - самая «синергетичная» из известных нам систем - далеко превосходит животных в развитии функциональных потребностей, а потому особенно чувствителен к дефициту переживаний.

Кроме того, в дикой природе функциональные потребности животного гармонизированы с предметными обстоятельствами существования, в отличие от лаборатории, зоопарка или домашнего подворья. Поскольку же человек изначально пребывает в искусственных условиях, согласование эмоциональной сферы с предметной деятельностью составляет вечную проблему, которая лишь частично решается такими культурными средствами, как художественное творчество, спорт, другие ритуальные и полуритуальные игры типа рыцарских турниров, драк «стенка на стенку» и т.д. Мы далее будем возвращаться к этому обстоятельству, так как в нём коренится одна из фундаментальных трудностей, с которыми связана задача устранения войн и прочих форм социального насилия.

Кросс-культурные и сравнительно-исторические наблюдения обобщены в концепции антропологических констант: в больших человеческих популяциях сохраняется, например, более или менее постоянный уровень социального страха, «меняются только формы его проявления и его возбудители» [Гуггенбюль 2000, с.76]. К числу констант обычно относят также уровень агрессии [Марков 1997] или насилия (последнее, на мой взгляд, точнее).

Но мы далее покажем, что, во-первых, насилие, оставаясь константой, способно эволюционировать от физических к виртуальным формам; во-вторых, перехлёст «отрицательных» эмоций обычно провоцирует интенсификацию уравновешивающих эмоциональных факторов (см.

§§1.115, 1.1.1.6, 1.1.2.6).

Наконец, устойчивое улучшение жизненных условий обычно провоцирует опережающий рост предметных потребностей и ожиданий, через призму которых реальные тенденции оцениваются массовым сознанием противоположно. Очередной парадоксальный, но многократно описанный эффект: улучшение объективных (например, экономических) показателей сопровождается усиливающейся неудовлетворённостью. На этом наблюдении построена социальнопсихологическая концепция революционных ситуаций, а также концепция предкризисного развития (см. §1.1.1.6).

Существенную зависимость эмоционального знака (валентности) переживания от содержания доминирующего образа демонстрируют не только наблюдения социальных и политических психологов. Об этом же свидетельствует изучение эмоциональной динамики на индивидуальном уровне, как в клинике, так и в норме.

По нашим наблюдениям, и у «материалистически» мыслящего пациента, поражённого тяжёлым телесным недугом, подчас формируется защитный комплекс вины. Память зацикливается на реальных и мнимых проступках прошлой жизни, и больной шокирует близких мазохистским смакованием испытываемых страданий, внутренне интерпретируя их как заслуженное наказание. Известны случаи, когда бессилие соматической медицины толкало больного в бездну (или возносило в небеса?) религиозно-мистического мироощущения, и психотерапевту не оставалось ничего иного как поощрять клинические фантазии обречённого человека.

Описаны и более общие наблюдения. Скажем, голод - одно из самых неприятных переживаний человека, например, в блокадном городе - совсем иначе переживается в ожидании вкусного обеда. Повторим, что физическая боль может переживаться как блаженство заслуженного наказания и (или) как блаженство предвкушения, что особенно характерно для сексуальных игр. Вместе с тем сексуальное возбуждение - эмоция, способная сильнее прочих «шевелить отрадное мечтанье», - при определённых условиях вызывает активное отторжение. Толстовский Отец Сергий отрубил себе палец, чтобы избежать ненавистного соблазна. Подобными примерами изобилует художественная литература и учебники психиатрии, а в некоторых случаях страх и ненависть к сексу становились социально значимым явлением. Они были характерны, например, для ранних христиан и для прозелитов ряда позднейших сект.

Амбивалентность эмоциональной жизни - глубинное сопряжение «положительных» и «отрицательных» эмоций - составляет необходимое условие мотивационной регуляции, образования и достижения предметных целей, а значит, эффективной жизнедеятельности. Сегодня это можно считать установленным фактом, который дезавуирует большинство классических определений социального прогресса; во всяком случае, критерии и оценки, связанные с качеством субъективных переживаний, непригодны для поиска долгосрочных векторов. Не более состоятельными оказываются и ряд других гуманитарных показателей.

Так, за последние двести лет в Европе, а затем и в других частях света существенно возросли средняя продолжительность жизни (до 4 раз!) и объективное качество жизни (по критериям ЮНЕСКО), включая разнообразие и регулярность питания, бытовой комфорт, доступность медицинской помощи и образования. Однако последовательных тенденций такого рода на протяжении предшествующих веков и тысячелетий не обнаруживается - тенденция часто выглядит, скорее, противоположной. Если индустриальная революция, хотя и не сразу, но постепенно всё же способствовала улучшению жизненных условий, то эффекты предыдущих эпохальных переворотов выглядят гораздо более противоречивыми. Издержки, связанные с переходами от присваивающего к производящему хозяйству, а спустя тысячелетия - от сельской к городской жизни настолько очевидны, что некоторые исследователи задаются недоумённым вопросом: «Как люди позволили заманить себя в ловушку государства?» [Southall 1991, р.78].

Обстоятельное изучение переломных эпизодов истории лишает вопросы такого рода риторического пафоса по мере того как выясняется, что комплексные социальные трансформации становились в каждом случае ответами на конкретные вызовы времени (см. гл.1.1.2). Но каждое «прогрессивное» преобразование в истории было сопряжено с безвозвратными потерями.

Именно противоречивое переплетение приобретений и потерь служит главным поводом для отрицания прогрессивного развития, равно как общечеловеческой истории вообще, а соответственно, для фундаменталистских и постмодернистских теорий. Поэтому, чтобы «разглядеть историю», необходимо не только выделить адекватный задаче предмет и рамки анализа - единую социоприродную систему (см. §1.1.1.1), - но и на первых порах отвлечься от аксиологических привязок. Тогда в калейдоскопе бесчисленных циклов, взлётов, катастрофических обвалов и сдвигов доминирующих центров удаётся проследить ряд достоверно фиксируемых макротенденций, пронизывающих историю и предысторию общества. И по мере выявления их мы убеждаемся, что оценочные суждения по поводу истории всё же имеют основания, хотя эти основания не столь тривиальны, как долгое время полагали приверженцы прогрессистской идеи. 

<< | >>
Источник: А.П. Назаретян. Нелинейное будущее Мегаисторические, синергетические и культурно-психологические предпосылки глобальногопрогнозирования. 2013

Еще по теме §1.1.1.2. «Прогресс» и «счастье»: достоверны ли эмоционально-оценочные критерии исторического развития?:

  1. Формирование оценочных критериев
  2. 4. Общественный прогресс и его критерии
  3. 5. Развитие общества. Понятия эволюции, прогресса и модернизации
  4. § 74. Историческое развитие
  5. Массовые настроения в историческом развитии
  6. 8. Особенности исторического развития российской социологии
  7. § 186. Историческое развитие
  8. § 335. Историческое развитие
  9. Исторические аспекты развития педагогической психологии
  10. Человеческое развитие в исторической перспективе
  11. ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА О РАЗВИТИИ ФИЛЬТРОВ