<<
>>

ЭТНИЧЕСКАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ И СОЦИАЛЬНАЯ КОМПЕТЕНЦИЯ

Одним из операциональных понятий традиционных теорий конфликта является понятие потребности. В числе базисных потребностей наряду с потребностью в безопасности и благополучии называют потребность в идентичности.

В том числе — потребность в этнической идентичности. Понятия такого рода принадлежат к числу интерпретативных схем: в них уже заложена интерпретация. Они самой своей формулировкой предполагают объясненным то, что им как раз предстоит объяснить. Интерпретация здесь предшествует интерпретируемому феномену — как объяснение действия снотворного присущей ему усыпляющей способностью.

Впрочем, необходимость критической проверки категории «идентичность» вовсе не означает, что она непригодна в аналитических целях. Однако чтобы избежать гипостазирования и реификации идентичности, уместно сделать две оговорки. Во-первых, идентичность есть не свойство, а отношение 7. Отсюда следует ее открытость и подвижность. Идентичность — результат принципиально открытого процесса идентификаций, в которые индивид вовлечен в ходе социализации и социальной адаптации, и результат этот никогда не бывает «окончательным». Таковым он становится только со смертью индивида. Во- вторых, этническая идентичность представляет собой одну из идентификационных возможностей, причем далеко не всегда доминирующую. Она выходит на первый план лишь при весьма определенных условиях, и при отсутствии таких условий находится на периферии или вовсе отсутствует (этнический индифферентизм).

Таким образом, этническое есть социальная категория. Рискуя впасть в тривиальность, отметим, что признаки, становящиеся при тех или иных обстоятельствах решающими для взаимной дифференциации индивидов, далеко не являются «естественными». Даже те из них, которые таковыми кажутся (цвет кожи, форма носа, т. е. фенотипические характеристики), на самом деле социально определены. Они могут быть абсолютно иррелевантными для социальной коммуникации.

И наоборот, самые на первый взгляд незначительные различия между индивидами (например, формальная принадлежность одного к христианству, а другого к исламу, скажем, во Владикавказе) могут становиться маркером, разделяющим целый город. Особенности фенотипа, равно как и прочие черты, «объективно» отличающие одних индивидов от других (вероисповедание, происхождение, бытовые привычки), имеют значимость только в социально обусловленном контексте и вне такого контекста остаются исчезающе малые величины.

Проблематику этнической идентичности весьма продуктивно исследовать с помощью инструментов, предоставляемых теорией социальной компетенции в том виде, как она разработана П. Бурдье и его многочисленными последователями.

Центр тяжести при таком подходе смещается на динамику социальной трансформации и на усвоение индивидами изменений, порождаемых процессом социальной трансформации. Этничность в этой связи есть один из ресурсов адаптации, одна из возможностей в коммуникативном арсенале индивида, позволяющая выстроить его поведение в соответствии с требованиями социальной среды.

Отношение между этнической идентичностью (этничностью) и социальной реальностью носит динамичный характер. Это обстоятельство не получает осмысления в традиционном подходе к этничности, который можно характеризовать как культур-детерминизм8. В рамках этого подхода этничность рассматривается лишь в плоскости генерирования норм (norm-achievment). Отношение между этнично- стью и социальной средой предстает здесь как жесткая оппозиция. Нормы не трансформируются вместе со средой, а как бы противостоят ей. Если, например, мигранты, в этническом отношении не принадлежащие к основному населению принимающей страны, обнаруживают неспособность привести свое поведение в соответствие с нормами окружающего общества, то причину этой неспособности ищут в особенностях их культурной традиции. Между тем исследовать надлежит не столько «культуру» и «традицию» членов данной группы, сколько те механизмы, которые препятствуют адекватному реагированию на предъявляемые к ним требования.

Если члены данной группы не вписывается в новую для них социальную реальность, то объяснение этого обстоятельства следует искать не в свойствах, изначально присущих их «этничности», а в конкретной социальной ситуации, блокирующей определенные возможности жизненного выбора и тем самым предопределяющей индивидуальные стратегии поведения9.

Самоизоляция иммигрантов, известная социологам как «добровольная этническая сегрегация», лежит в области следствий, а не причин. Сбивание индивидов в стаю, их самозамыкание в закрытую для внешнего окружения этническую группу представляет собой прежде всего ответ на воздействие «неблагоприятной» среды. Помимо компенсаторного психологического эффекта этническая консолидация имеет и социально-прагматический смысл: поддержка этнического сообщества повышает жизненные шансы его отдельных членов. Группа делает за индивида то, что в обычных условиях он вынужден делать сам. Так, поиск рабочего места, как правило, чрезвычайно трудный в условиях растущей конкуренции, значительно облегчается благодаря тому, что «новенькому» подыскивается место в том сегменте рынка, который уже освоен «его» группой. Эти преимущества, правда, чреваты и серьезными недостатками. Окружающее сообщество реагирует на такие группы отказом в их социальной интеграции. Их члены, маркированные в качестве представителей чужеродного этноса, обрекаются на маргинальный статус, причем даже в том случае, если отдельные представители данной группы достигают материального преуспеяния.

Производство этнической идентичности — интегративная часть общественного производства людьми своей жизни (этот Марксов термин, как и марксизм вообще, далеко не исчерпал своего когнитивного потенциала). Наиболее типичная форма производства этничности — этническое разделение труда. Исторически сложившееся распределение социальных ролей (обусловленное целым рядом юридических и экономических обстоятельств) выглядит как этническая стратификация общества, как социальное оформление этнокультурных предпоч- тений10.

Классический случай здесь представляет собой история колонизации. В ходе последней происходит фиксация социальной иерархии в расовых или этнических терминах. За одной частью населения (выходцами из метрополии) закрепляются властные функции и привилегированные позиции, за другой (аборигенами) — находящиеся на низших ступенях социальной иерархии виды деятельности. Эта иерархия воспроизводится на протяжении жизни многих поколений, что не может не наложить отпечаток на психологию и поведенческие навыки каждой из двух групп. Очевидные различия в «габитусе» выглядят в результате как естественные — обусловленные расовой или этнической конституцией — различия.

Отметим, что в российском случае понятийный инструментарий «postcolonial studies» вряд ли может быть применен: в этом простран стве было слишком много специфики по сравнению с колонизацией Африки, Латинской Америки и Юго-Восточной Азии. Однако для анализа российского общества с известными оговорками применимо понятие этнического разделения труда. Так, на территории Российской Федерации за выходцами с Кавказа и из Средней Азии закрепилась мелкооптовая торговля, а за «славянами» — наукоемкие производства и тяжелый физический труд. Экономический кризис 90-х годов резко уменьшил возможности сезонных заработков («шабашек») для строительных рабочих с Северного Кавказа и государств Закавказья, что привело к усилению их присутствия в коммерческих структурах. Выталкивание же «лиц кавказской национальности» из сферы легального бизнеса (ограничения в регистрации и другие формы дискриминации по этническому признаку) ведет к их уходу в нелегальный бизнес, что придает этнический колорит социальной напряженности и криминальной обстановке в больших городах11.

Нет смысла отрицать роль культурно-исторических факторов формирования этнических стереотипов поведения. В самосознании индивидов, интенсивно переживающих свою принадлежность той или иной этнической группе, большое значение имеют коллективные нар- рации — мифы относительно героического прошлого данной группы, ее исторической миссии или культурной уникальности.

Однако возводить этнические различия к различиям в «нормах», как это делают приверженцы культур-детерминизма, значит уходить от реального анализа. Нормы, как и «культуры», частью которых они являются, не существуют в безвоздушном пространстве. Они не автономны, не ав- тореферентны. Они вплетены в сложные контексты социального взаимодействия, а значит, подвержены изменению вместе с изменением этих контекстов.

Этничность может как способствовать социальной компетенции индивида, так и ограничивать ее. Особенно отчетливо это видно на примере иммигрантов в крупных индустриальных центрах. С одной стороны, многие мигранты находят в этнической общине ту поддержку, в которой им отказывает основное сообщество. Парадоксальным образом добровольная этническая сегрегация, о которой говорилось выше, не всегда имеет негативный результат с точки зрения социальной интеграции этих людей. Там, где этническая община находит институциональную форму (т. е. существует в качестве официально зарегистрированной общественной организации), социологи обнаруживают весьма любопытное явление. Вступая в социальное взаимодейст вие в рамках признанного общественного института, члены этнической общины учатся жить по законам, предписанным данным социумом. Тем самым облегчается процесс их «вписывания» в основное сообщество, а значит, повышаются шансы формирования у них общегражданской идентичности.

С другой стороны, недостаток образования (а то и языковой компетенции), отсутствие необходимой профессиональной квалификации и тому подобные факторы, связанные с этническим происхождением индивидов, резко сужают спектр их возможной активности. Если к перечисленным факторам прибавляется правовая дискриминация, у мигрантов формируется «репульсивная» идентичность. Их этнические (включая языковые, культурные и конфессиональные) отличия от других подвергаются сознательному форсированию, стилизуются под фундаментально-антропологические. Индивиды, прежде всего молодежь, начинают активно противиться интеграции, подчеркивать свою ина- кость по отношению к окружающим и даже объединяться в полулегальные и нелегальные организации.

Идеология этих организаций носит фундаменталисткий характер, а их политической артикуляцией становится экстремизм. Пример такой организации — группировка «Серые волки», охватывающая часть (впрочем, пока незначительную) турецкой молодежи в Австрии и Германии. Аналогом «серым волкам» могут служить «черные пантеры» в США — хотя и с той оговоркой, что здесь базисом групповой консолидации выступает не этническая, а расовая принадлежность.

Различное место этничности в процессе формирования социальной компетенции можно продемонстрировать на примере поволжских немцев. Никто не станет оспаривать, что по своему этническому происхождению эти люди являются немцами. Однако стратегии поведения, избиравшиеся ими в советский период, шли, как правило, не в направлении форсирования этнической идентичности. В первые послевоенные десятилетия значительная часть русских немцев предпочла ассимиляцию; многие утратили язык, охотно вступали в смешанные браки, некоторые даже сменили фамилии. В этот период этнич- ность воспринималась индивидами как помеха в обустройстве жизни. Ситуация резко изменилась во второй половине 80-х годов, когда правительство ФРГ начало проводить активную политику привлечения «соотечественников» к возвращению на историческую родину. Забывшие «свой» язык взялись его изучать, с уцелевших свидетельств о немецком происхождении стали заботливо стирать пыль — сотни тысяч людей включились в процесс «национального пробуждения». Активизировалась деятельность немецких землячеств, ориентировавшихся на подготовку будущих «аусзидлеров». Однако многие из тех, кто с трогательной настойчивостью пестовал свою «немецкость» в Казахстане или в Западной Сибири, по приезде в Германию стали пестовать свою «русскость». Недостаток социальной компетенции, мешавший их полноценному вхождению в новое сообщество, они компенсировали консолидацией по признаку совместного прошлого. Общность опыта — как советского и постсоветского, так и опыта фрустрации после переселения — объединяет этих людей, одновременно отъединяя их от немецкого окружения.

Сходные примеры в изобилии поставляет реальность больших городов. Исследования, проводившиеся среди эстонского, татарского, армянского, азербайджанского, польского, немецкого и бурятского населения С.-Петербурга12, продемонстрировали целый спектр поведенческих стратегий по поводу этничности: от этнического индифферентизма до «бегства в этничность». Решающее значение в формировании этих стратегий наряду с культурно-историческими факторами имеет «интеграционный потенциал» той или иной общины, а именно: является ли последний «интегративным», «ассоциативным» (тенденция к интеграции в основное сообщество) или «диссоциативным» (тенденция к эмиграции). Интегративный потенциал обнаружили армяне, татары, эстонцы, буряты и азербайджанцы, диссоциативный — немцы и евреи. Поляки продемонстрировали двойственный код этнического поведения: одна их часть намерена оставаться в Петербурге, другая ориентирована на эмиграцию.

Исследования среди русской диаспоры в странах ближнего зарубежья показали, что большая часть русского населения постсоветских государств связывает свою жизнь с теми странами, на территории которых живет. Например, около 80% русских на Украине не собираются ее покидать. Разумеется, на экзистенциальные решения людей огромное влияние оказывают внешние факторы: национальная политика новых суверенов (в частности, их усердие по части строительства мононационального государства), конфликтогенный потенциал места проживания, социально-экономические перспективы, иммиграционная политика России (как известно, весьма неблагоприятная для мигрантов вообще включая этнических русских) и т. д. Однако немалое значение в принятии решения о переезде в Российскую Федерацию играет опять-таки социальная компетенция. Опросы показыва ют, что этнические русские, в течение нескольких поколений жившие в Закавказье, Средней Азии и других регионах бывшего СССР, демонстрируют культурную дистанцию по отношению к русским Центральной России, куда мигрантов обычно расселяют. Их бытовые навыки и моральные стандарты достаточно сильно разнятся с соответствующими навыками и стандартами «материковых» русских, что делает перспективы переселенцев еще более проблематичными13.

Итак, этничность есть прежде всего коммуникационный ресурс, который может быть как востребован, так и не востребован в процессе социального взаимодействия. Ошибочно усматривать в этничности субстанциальное (антропологическое) определение человека.

Однако самими индивидами их этническая принадлежность часто переживается как сердцевина их личности. Вряд ли уместно входить в споры о том, стоит ли за этим явлением какая-то сущность, существует этничность «на самом деле» или представляет собой фикцию, «ин- ституционализованную иллюзию» и пр. Говоря о социальном производстве этничности, мы снимаем вопрос о ее онтологическом статусе. Она реальна в качестве элемента символического пространства14.

<< | >>
Источник: М. Брилл Олкотт и И. Семенова. Язык и этнический конфликт . — М.: Гендаль. — 150 с.. 2001

Еще по теме ЭТНИЧЕСКАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ И СОЦИАЛЬНАЯ КОМПЕТЕНЦИЯ:

  1. Социально-психологический уровень этнического самосознания. Типы идентичности
  2. Этническая идентичность и национальное самосознание: подходы к пониманию
  3. Этничность в структуре идентичностей и структура этнического самосознания
  4. Парадокс социальной идентичности
  5. Формирование идентичности в социальной теории
  6. ЗОЛИНА Галина Дмитриевна. УНИВЕРСУМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ СОЦИАЛЬНОЙ ОБЩНОСТИ: ИДЕНТИЧНО- ИМИДЖЕВЫЙ ДИСКУРС, 2014
  7. Русский национализм: имперский, буржуазный, социальный, этнический
  8. Этническое разнообразие кульчурных характеристик социальных групп. Роль национальных школ
  9. 12.5. Этнонационализм как основной фактор этнического риска и этнической неприязни. З.В. Сикевич
  10. Т.Е.Савицкая ЭТНИЧЕСКИЙ ШОК: ПОИСК КУЛЬТУРНЫХ ОСНОВАНИЙ СОВРЕМЕННОГО ЭТНИЧЕСКОГО ЭКСТРЕМИЗМА