<<
>>

Требования идентичности и живучие дилеммы «расы» в США

В последние десятилетия язык идентичности играет весьма заметную роль в Соединенных Штатах. Он служит одновременно идиомой анализа в социальных и гуманитарных науках и идиомой, в которой артикулируется опыт, мобилизуется лояльность и выдвигаются требования в повседневной социальной и политической практике.
Пафосность и резонансность заявлений об идентичности в современных Соединенных Штатах имеют много источников, но одним из самых глубоких является центральная проблема американской истории — ввоз африканских рабов, сохранение расового подавления и весь спектр реакций афроамериканцев на эту ситуацию. Афроамериканское восприятие «расы» как навязанной категоризации и, вместе с тем, самоидентификации является важным не только само по себе, но и, начиная с конца 1960-х годов, как образец для других претензий на идентичность, в том числе и тех, что основываются на гендере и сексуальной ориентации, а также тех, что формулируются в терминах «этничности» или «расы» [Gitlin, 1995, р. 134]. В ответ на каскад претензий на идентичность в последние три десятилетия публичный дискурс, политическая аргументация и исследования почти во всех областях социальных и гуманитарных наук претерпели изменения. В этом процессе есть много ценного. Учебники по истории и преобладающие публичные нарративы предлагают гораздо более богатую и разнообразную в фактическом отношении историю по сравнению с той, что рассказывалась поколением раньше. Обманчивые формы универсализма — марксистская категория «рабочего», который всегда выступает в облике мужчины, либеральная категория «гражданина», который оказывается белым — подвергаются мощной разоблачающей критике. Сами претензии на идентичность «первого поколения» — и порожденная ими научная литература — критикуются за слепоту к интересам близких им общностей: движения афроамериканцев — за деятельность без учета собственных гендерных интересов афроамериканских женщин, феминистки — за исключительное внимание к интересам белых женщин среднего класса.
Конструктивистские аргументы пользуются особым влиянием среди американистов, поскольку позволяют ученым подчеркивать современную значимость навязанных идентификаций и самопониманий, развивавшихся в диалектическом взаимодействии с первыми, и в то же время утверждать, что «группы», возникающие в результате самоидентификации и идентификации другими, не являются примордиальными, а создаются исторически. Прекрасным примером служит трактовка расы в историографии США84. Еще до того, как «социальная конструкция» стала модным термином, ученые доказывали, что раса как политическая категория отнюдь не была данностью в американском прошлом, но возникла одновременно с республиканскими и популистскими импульсами. Эдмунд Морган [Morgan, 1975] показал, что в начале XVIII века в Вирджинии белые слуги, заключившие с хозяевами договор о временном закабалении, и черные рабы находились в практически одинаковом подчинении и иногда действовали сообща. А когда богатейшие плантаторы Вирджинии приступили к мобилизации ресурсов против британцев, им понадобилось провести четкую границу между людьми, допущенными к политике и исключенными из нее; поскольку же черные рабы были более многочисленны, заменимы в качестве работников и менее надежны как потенциальные политические сторонники, то было проведено различие, которое белая беднота, в свою очередь, могла использовать для выдвижения своих требований85. В работах позднейших историков устанавливаются ключевые моменты переопределения расовых границ в Соединенных Штатах, а также моменты, когда выступили на первый план другие виды связей и объединения. Белизна и чернота [Roediger, 1991] являются исторически созданными и социально-изменчивыми категориями. Историки-компаративисты между тем показали, что построение расы может принимать еще более разнообразные формы, и разъяснили особенность американской системы расовой классификации, основанной на правиле «одной капли»86. Американская история, таким образом, обнаруживает силу навязанных идентификаций, но она открывает также сложность самопониманий людей, определяемых обстоятельствами, которых они не могут контролиро вать.
Коллективные самоопределения до гражданской войны характерным образом устанавливали положение черных американцев в связи с Африкой — часто считали, что благодаря их африканскому (или «эфиопскому») происхождению они близки к центру христианской цивилизации. Однако ранние движения за возвращение в Африку («обратно в Африку») часто трактовали Африку как tabula rasa в культурном отношении или как падшую цивилизацию, которая будет спасена афроамериканскими христианами87. Идентификация себя как диаспорного «народа» не обязательно включает констатацию культурной общности. Можно написать историю афроамериканского самопонимания как развитие черной национальности или же исследовать взаимодействие такого чувства коллективности с усилиями афроамериканских активистов, нацеленными на формулирование различного рода политических идеологий и развитие связей с другими радикалами. Важно принять во внимание весь спектр возможностей и серьезность, с какой они обсуждались. Проблему представляет не исторический анализ социальной конструкции как таковой, но сам выбор того, что собственно конструируется. Ученые больше склонны фокусироваться на конструировании расовых (или иных) «идентичностей», чем на конструировании других, более свободных форм родственности и общности. Намерение писать об «идентификациях», которые возникают, кристаллизируются и исчезают в конкретных социальных и политических обстоятельствах, вполне может вдохновить на создание совершенно другой истории, нежели та, что порождается намерением писать об «идентичности», связывающей прошлое, настоящее и будущее в одном слове. Космополитические интерпретации американской истории подвергались критике за то, что они элиминируют страдания из характерного исторического опыта афроамериканцев: прежде всего страдания, вызванные рабством и дискриминацией и борьбой против них. Эти страдания действительно были особенностью опыта афроамериканцев [Lott, 1996]. Призывы к пониманию особенности опыта получают, следовательно, мощный резонанс. Однако существует опасность уплощения сложной истории в результате сосредоточения I на отдельно взятой единственной «идентичности», хо тя такое сосредоточение влечет за собой не только потери, но и приобретения, что выясняется благодаря вдумчивым участникам споров о расовой политике88.
И все же подводить под родовую категорию «идентичности» исторический опыт и якобы общие, но отнюдь несопоставимые культуры «групп» (таких как женщины и пожилые люди, коренные жители Америки и геи, бедные люди и люди с ограниченными возмож- I ностями) — значит относиться к страданию в конкрет ных историях столь же неуважительно, сколь несовершенна универсалистская риторика справедливости и прав человека. И приписывать индивидов к таким «идентичностям» — значит оставлять многих людей, переживших необычные траектории развития и разнообразные инновации и адаптации, которые составляют культуру, зажатыми между жесткой идентичностью, которая им не вполне подходит, и мягкой рито- рикой о гибридности, множественности и текучести, которая не приносит ни понимания, ни утешения. Такая концептуально убогая идентитарная социология, в которой «пересечение» расы, класса, гендера, сексуальной ориентации и, возможно, одной-двух других категорий создает множество многоцелевых концептуальных «ящичков», завоевала сильные позиции в американском научном сообществе в 1990-х годах—и не только в общественных науках, культурных и этнических исследованиях, но и в литературе и политической философии. В оставшейся части этого раздела мы изменим угол зрения и рассмотрим импликации применения идентитарной социологии в политической философии. «Моральная философия, — пишет Алисдейр Макинтайр [MacIntyre, 1981, р. 22; Макинтайр, 2000, с. 34],— предполагает социологию»; это тем более верно применительно к политической теории. Слабость большей части современной политической теории заключается в том, что она основывается на сомнительной социологии— а именно на только что упомянутой редуктив- но-групистской репрезентации социального мира. Мы не встаем здесь на сторону «универсальности» против «партикулярности». Скорее мы полагаем, что иденти- тарный язык и группистская социальная онтология, которая воодушевляет большую часть современной политической теории, скрывает проблематичную природу самой «групповости» и преграждает другие пути концептуального осмысления конкретных форм объединения и родственности.
Сегодня во многих работах критикуется идея универсального гражданства. Айрис Мэрион Янг, одна из наиболее влиятельных критиков этой идеи, предлагает вместо нее идеал гражданства, дифференцированного в зависимости от групп, построенного на групповой репрезентации и правах группы. Понятие «беспристрастной общей точки зрения», доказывает она, является мифом, поскольку «разные социальные группы имеют различные потребности, культуры, истории, опыт и вос приятия социальных отношений». Гражданство должно не возвышаться над такими различиями, а признавать их «нередуцируемыми» [Young, 1989, р. 257, 258; 1990]. Какого рода различия должны быть удостоены особого представительства и прав? Различия, которые ассоциируются с «социальными группами», определенными как «всеобъемлющие идентичности и формы жизни» и отличающимися, с одной стороны, от простых агрегатов (произвольных классификаций личностей соответственно некоторому свойству) и, с другой стороны, от добровольных ассоциаций. Особые права и представительство должны быть признаны не за всеми социальными группами, а за теми из них, которые страдают, по меньшей мере, от одной из пяти форм подавления. В практическом плане — это «женщины, чернокожие, коренные американцы, выходцы из Мексики, пуэрториканцы и другие испаноговорящие американцы, американцы азиатского происхождения, геи, лесбиянки, рабочие, пожилые люди и люди с ограниченными психическими и физическими возможностями» [Young, 1989, р. 267, 261]. Что составляет «групповость» этих «групп»? Что делает их группами, а не категориями, вокруг которых могут кристаллизироваться, но не обязательно кристаллизуются самоидентификации и идентификации, осуществляемые другими? Этот вопрос Янг не обсуждает. Она признает, что разные истории, опыт и социальные локализации наделяют эти «группы» разными «способностями, потребностями, культурой и когнитивным стилем», а также дают им «различное понимание всех сторон общества и уникальные точки зрения на социальные проблемы» [Young, 1989, р. 267, 268].
Социальная и культурная разнородность понимается здесь как соседствование внутренне однородных, внешне ограниченных блоков. «Принципы единства», которые Янг отвергает на уровне государства как целого —поскольку они «скрывают различие», — вновь вводятся и продолжают скрывать различия на уровне составляющих его «групп». На карту в тезисах о дифференцированном по признаку группы или «мультикультурном» гражданстве поставлены важные проблемы (давно уже обсуждаемые в научных и других кругах), которые все так или иначе связаны с относительной весомостью и достоинствами универсалистских и партикуляристских претензий89. Социологический анализ не может и не должен пытаться разрешить этот трудный спор, но он может постараться укрепить его зачастую шаткие социологические основания. Он может предложить более богатый лексикон для концептуального осмысления социальной и культурной разнородности и особенности. Выход за рамки идентитарного языка открывает возможности для определения других видов связанности, других идиом идентификации, других стилей самопонимания, других способов оценки социального положения. Перефразируя слова о классе, сказанные много лет назад Адамом Пржеворски [Przeworski, 1977], можно утверждать, что культурная борьба является борьбой за культуру, а не борьбой между культурами. Активисты политики идентичности используют язык ограниченной групповости не потому, что он отражает социальную реальность, но именно потому, что групповость двусмысленна и спорна. Их группистская риторика имеет перформативное, конститутивное измерение, способствуя в случае ее успешности созданию групп, за которые она ратует [Bourdieu, 1991b; 1991с; Бурдье, 20076; 2003]. Здесь имеется глубокое расхождение между нормативными аргументами и активистскими идиомами, принимающими ограниченную групповость за аксиому, и историческим и социологическим анализом, который подчеркивает случайность, текучесть и изменчивость. На одном уровне здесь имеется реальная жизненная дилемма: сохранение культурно го своеобразия, по меньшей мере, отчасти зависит от поддержания ограниченной групповости, а следовательно, от контролирования «права выхода», и обвинения в «интеграции» и предательстве собственных корней служат способами дисциплинирования [Lai- tin, 1995а]. Критики такого контроля сказали бы, однако, что либеральная политическая система должна защищать индивидов от деспотизма социальных групп и государства. На уровне социального анализа, впрочем, эта дилемма не является обязательной. Мы не стоим перед неминуемым выбором между универсалистской, индивидуалистической аналитической идиомой и идентитарной, группистской идиомой. Такого рода фреймирование возможностей выбора упускает многообразие форм (отличных от ограниченных групп), какие могут принимать родственность, общность и связанность,— и отсюда становится понятным наш акцент на необходимости более гибкого словаря. Мы выступаем не за какую-то особую установку на политику культурного различия и индивидуального выбора, но скорее за словарь социального анализа, который помогает открыть и разъяснить спектр возможностей. Политика групповой «коалиции», прославляемая, например, Янг и другими, безусловно, имеет право на существование, но группистская социология, которая лежит в основании данной конкретной формы политики коалиции — с ее посылкой, что ограниченные группы служат базовыми строительными блоками политических альянсов— является слишком ограничивающей90. Мы отнюдь не отрицаем важности нынешних споров об «универсалистских» и «партикуляристских» концепциях социальной справедливости. Наша мысль заключается в том, что идентитарная зацикленность на ограниченной групповости не способствует постановке этих вопросов. В сущности, нам не нужно выбирать между двумя формами американской истории: уплощенной до опыта «культур» ограниченных групп — и столь же уплощенной до единой «национальной» истории. Сведение сложной и динамичной разнородности американского общества и истории к трафаретной множественности групп, имеющих идентичность, не способствует, а препятствует работе по пониманию прошлого и достижению социальной справедливости в настоящем.
<< | >>
Источник: Брубейкер Р.. Этничность без групп. 2012

Еще по теме Требования идентичности и живучие дилеммы «расы» в США:

  1. 1. Живучие стереотипы
  2. 1. ДОИСТОРИЧЕСКИЕ РАСЫ
  3. Глава 5 РАСЫ АТЛАНТИДЫ
  4. ГЛАВА ПЕРВАЯ ЕВРОПЕЙСКИЕ РАСЫ
  5. КНИГА ПЕРВАЯ ЕВРОПЕЙСКИЕ РАСЫ И ИХ УЧАСТИЕ В ОБРАЗОВАНИИ ФРАНЦУЗСКОГО ХАРАКТЕРА
  6. 3.5. Сочетание требования экологизации производственных процессов с требованиями экономического роста отраслей народного хозяйства
  7. 2.1. Дилемма Дары: хранить, продавать или?..
  8. 4.1 Дилемма Чангов: как делать сбережения
  9. § 5. Соотношение кондикционного требования с обязательствами возврата, а также с требованиями, составляющими содержание договорной ответственности (п. 2483—2485)
  10. Глава одиннадцатая. Многоликий евроцентризм Обществоведческие дилеммы
  11. Глава четвертая. Государства? Суверенитет? Дилеммы капиталистов переходной эпохи
  12. Дискуссия.Дилемма «равенство—свобода» в истории русской политической мысли
  13. Идентичность, «Я», идентификация
  14. II. За пределами «идентичности»
  15. КОМПЕТЕНЦИЯ АКТОРА В ОРГАНИЗАЦИОННОЙ ДИЛЕММЕ Основные проблемы стратегически ориентированных союзов и два способа их преодоления X. Визенталь
  16. Этнос и родовая идентичность. Близнечные мифы
  17. «СИЛЬНОЕ» И «СЛАБОЕ» ПОНИМАНИЯ «ИДЕНТИЧНОСТИ»
  18. ЭТНИЧЕСКАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ И СОЦИАЛЬНАЯ КОМПЕТЕНЦИЯ