<<
>>

О “балтийском пути”

Во время сессии рабочей группы, организованной В. Дресслер- Холохан в ноябре 1991 г. в Париже, касающейся сравнения националистических движений на Востоке и Западе Европы, эстонский лингвист М.
Хинт передал нам буклет, содержащий текст речи, произнесенной им по случаю “Балтийской Ассамблеи в Таллинне, Эстония, 13 мая 1989 г.”. Заголовок этого текста — “Балтийский путь”, публикация таллиннского издательства “Валгус”. Подпись — Мати Хинт, Народный фронт Эстонии. На обложке этот заголовок приведен на пяти языках: трех прибалтийских — причем эстонский вариант дан в качестве оригинального (без упоминания переводчика), — русском и английском. Не зная балтийских языков, я, тем не менее, использую возмож- ность показать некоторые политические импликации такой публикации, сделав краткий сравнительный анализ русского и английского текстов. Как правило (это убедительно показал в своих работах П. Серио), политические импликации текста следует анализировать, используя оригинал. Нас подвигнул на работу с русским и английским вариантами тот факт, что Народный фронт Эстонии сам опубликовал переводы. Факт публикации является политическим актом, что дает нам право считать эти “иноязычные” версии текста релевантными. Выбор языка важен: эстонского языка в качестве основного — весьма приметное явление в политическом контексте 1989 г. Когда Эстония была в составе Советского Союза, у нее не было выбора в использовании другого языка, кроме русского. Но в структуре Народного фронта Эстонии эстонский язык не стал независимым или свободным выбором: был внутренне не маркирован, являлся “естественным” выбором записи дискурса — “дискурса Народного фронта”, и его маркированный смысл представляет собой глобальную маркированность эстонского движения за независимость в рамках (а теперь уже и вне их) советского политического дискурса. Перевод на латвийский и литовский — это способ конкретных действий в рамках “балтийского пути”, упомянутого в заголовке: выдвижение тезиса “равенство через различие” трех “наций” и их (построенной таким образом) солидарности.
Перевод сверх того на русский и английский — это акция в пределах открытого пространства международного дискурса, путь низведения русского языка до статуса языка другого государства, привилегированного, но тем не менее иностранного. Использование английского придает документу международный статус. Текст занимает 5 страниц. В английском варианте “we” используется эксплицитно только 3 раза: “Мы стоим на пороге 50-летия начала наиболее катастрофических событий XX века в Европе”. “Но если нам предстоит говорить об общем европейском доме для всех наций Европы, то должна быть и возможность мирного переустройства современной структуры”. “И да поможет нам Бог!”. В русском тексте два первых случая отсутствуют. Первое предложение звучит следующим образом: “Приближается полу вековой юбилей...”, а второе: “Однако если говорить об общем доме...”, и только в третьей фразе обнаруживается “мы”: “Да поможет нам Господь Бог!” . В любом случае первые два “we/us”* в английском тексте связаны скорее с инклюзивной позицией в неопределенной текстовой ситуации — говорения — письма — слушания — чтения — в качестве текста как такового, а не с расширенным “мы” говорящего. В русском тексте этот эффект достигается использованием возвратной формы среднего залога в первом случае (что мы пытались передать с помощью формы прогрессива и возвратного местоимения) и безличной формы инфинитива — во втором случае. Последнее предложение, которое завершает публикацию, является, таким образом, единственным отчетливым случаем выражения расширенного “мы”. Текст представляет собой безличное повествование. Это является политическим актом, поскольку изложение истории политических группировок суть важный путь признания этих групп и их высказываний политическими. Ж.-П. Фэн подробно показал это в своих работах. В рассматриваемом случае факт изложения истории своей собственной группировки (тождество, устанавливаемое с помощью подписи) как общей истории трех народов в безличной форме является способом оценки легитимности данной группировки.
Влияние “мы”, таким образом, разделено между универсальным инклюзивным “мы-вы”, способным распознать истинность того, что говорится, неся за это ответственность, и неинклюзивным “я-мы” (Национальный фронт), который является легитимным по отношению к “беспристрастной” оценке (через высказывание третьих лиц) собственных позиций. Таким образом, текст делится на повествовательные части, рассказывающие о том, что случилось с “мы” (при этом подразумевается “я — один из них”), и перформативные утверждения “они готовы...” — утверждения истинные, поскольку фактически это обещание. Такая модальность “мы” не сильно отличается от той, что использовал М. Галло в нескольких ранее проанализированных нами отрывках. Она является способом придания предварительно выстроенного смысла группировке, от имени которой излагается текст. Это также похоже на то, как “Обсервер” делает различие между секретарем по вопросам образования и Британией. Здесь все это проходит по всему тексту, за исключением завершающего восклицания. Таким образом, расширение “мы” имплицитно задано в большей части текста. Он повествует о действительности, наблюдаемой извне, и позиция высказывания текста выходит за рамки общественной принадлежности говорящего. Другая грань тождества, выраженная текстом, заключается в закрытых сущностях, выдвигаемых в нем. Мы внимательно рассмотрим семейство понятий, используемых в поле слова “нация”. “Нация” весьма часто встречается в английском тексте. Насчитывается 29 употреблений, причем только однажды в единственном числе. Прилагательное “национальный” встречается 7 раз, ’‘’национальности” — 2 раза и наречное образование с “общенациональной точки зрения” — 1 раз. Близкое по смыслу русскоязычное “нация” появляется только дважды. Там, где используется английское “nation”, мы встречаем три слова: народ, страна и государство. Но, конечно, эти слова встречаются и в других местах, которые не переводятся словом “nation” в английском варианте. С другой стороны, английскому прилагательному “national” в русском тексте всегда соответствует “национальный” (за исключением случая, когда оно не переводится вообще), в тексте это прилагательное встречается 13 раз.
Английское слово “нация” встречается в единственном числе только однажды (“...балтийские нации, даже под гнетом иностранной нации...”), и в этом случае в русском языке нет точного эквивалента (“под чужой властью...”). Во множественном числе наиболее часто встречается сочетание “балтийские нации” (21 раз). Другие словосочетания выглядят так: независимые нации, Лига наций, права новых наций, три старейшие европейские нации, все нации Европы, права наций, принципы самоопределения наций. (Курсивом выделены сочетания, относящиеся к балтийским нациям.) Балтийским нациям (в русском переводе) соответствует: народы — в 10 случаях, страны — в 6 случаях, страны и их народы (балтийские страны и их народы) — в 1 случае и государство — в 1 случае. Это выражение опущено в одном случае, когда балтийские нации обозначаются словом “Балтика” в одном случае и местоимением “они” — в другом. Если мы рассмотрим собственно русский текст, то увидим, что слово “народ” употребляется 21 раз, а “страна” — 9 раз во множественном числе. Их распределение очень похоже. В большинстве случаев они используются либо в именительном падеже в качестве подлежащего (9 раз “народ” и 4 раза “страна”), либо как дополнение в родительном падеже (8 раз “народ”, 3 раза — “страна”). “Народ” также встречается 3 раза после предлога, а 1 раз в винительном падеже и “страна” — 1 раз в винительном падеже. Если основным фактом дистрибуции, который, по-видимому, уступает различию в значении слов “народ” и “страна”, является употребление сочетания “балтийские страны и их народы”, нельзя исключить возможность обратного сочетания — “народы и их страны”. Тем не менее мы примем за основу идею, что, скорее, страны относятся к народам, а не наоборот. Анализируя формы слова “народ” в родительном падеже, мы видим, что народ обладает культурой, историей, обычаями, образом жизни, убеждениями, правами, можно говорить о его пробуждении. “Страна” имеет судьбу, независимость, благосостояние, экономику. С глагольной точки зрения “народ” может подпасть под господство, быть готовым к чему-либо, быть убитым, стремиться -к чему-либо, развивать собственную философию, доказывать, что они..., быть готовым делать что-либо; “страна” может обладать, осознавать, делать все возможное для..., оказываться в ситуации.
Эти дистрибуции, таким образом, не создают впечатления четкого разделения значения обоих слов, но, по-видимому, народ рассматривается как более естественная сущность, обладающая некоторыми правами, в числе которых — право на независимость. Если народ независим, то он, имея страну, метонимически может рассматриваться как страна. Совершенно показательно то, что главное, интуитивно воспринимаемое различие между этими двумя терминами, т. е. то, что народ — это группа людей, а страна — географическая единица, не встречается в перечне вариантов использования этих терминов. Напротив, основной контекст для слова “народ” — это “Балтика”, а со словом “страна” в тексте используется прилагательное “балтийский”. Таким образом, естественный, заранее предполагаемый статус народ-на-земле фактически, по- видимому, оспаривается термином “чужая власть”, т. е. иностранная власть, лишающая народ автономии. Земля принадлежит народу не по праву частной собственности, но как культурное и историческое наследие, как неоспоримое наследство. Таким образом, в английском термине “nation”, оказывается, это метафизическое единство понятий “страна” и “народ” консолидируется. Фактически русский термин “нация”, который не потерял статуса латинского заимствования, не подходит для выражения этого единства, потому что его использование в рамках советского периода истории заключалось в том, чтобы означать зависимое положение народов в рамках Союза. Смысл возвращается только при использовании этого термина применительно к ситуации вне Союза, для возрождающихся наций Центральной Европы XIX века и, в некотором смысле, для Лиги Наций. Но если это имя существительное не имеет в русском тексте широкого и позитивного использования английского термина “nation”, имя прилагательное, по-видимому, не претерпевает подобных изменений. С вдвое большей частотой в русском тексте (14 употреблений), чем в английском (7 употреблений), оно используется: дважды — для советской политики в отношении националистических движений, один раз — национальных меньшинств балтийских стран, один раз — изоляции, а в остальных 10 случаях — самосознания, индивидуальности балтийских стран и их народов, экономических интересов, права распоряжаться своей судьбой, экономической деятельности, государств, культуры (3 случая употребления) и языка.
Итак, на частном пространстве этого набора текстов, которые входят в брошюру М. Хинта, наблюдается признак принадлежности высказывания, с точки зрения автора, высказывания по отношению к открытому значению множества “мы” в рамках ареала балтийских стран (конечное “нам” в выражении “Так помоги нам, Господь!”), но в дискурсе не создается речевой разницы между тремя балтийскими странами, а эта позиция “мы” не является позицией “мы” предшествующего текста. В самом тексте высказывание универсализировано, что означает нейтрализацию противопоставления “мы/вы” и оценку авторской точки зрения с внешних позиций. Текст, таким образом, адресован не согражданами а более широкой аудитории. Принимая в качестве пресуппозиции существование балтийских наций, этот текст призывает к признанию их прав на независимые государства и правительства. В рамках этой пресуппозиции значение, возникающее в качестве понятия нации, не придается независимо соответствующему слову в каждом языке, но является результатом межтекстовых связей при сравнении пяти языковых версий. Мы только что сумели проанализировать два из них, и сравнение показывает, что широкое и недостаточно определенное значение английского слова “nation” можно определить из русского текста как “страну и ее народ”. По-видимому, этот дуализм является в основном внутренней проблемой порождения дискурса в русском языке, а в эстонской версии прослеживается тенденция к использованию одного слова “rahva”, значение которого нейтрализует оппозицию между понятиями “народ” и “нация сама по себе” (оно используется даже там, где в английском языке используется слово “peoples” — “народы”). В противовес тому, что мы наблюдали во французских текстах, тот факт, что отдельные индивидуумы принадлежат к нации, не подвергается нй малейшему сомнению; индивидуальное пространство никогда не упоминается, при этом проблема национальных меньшинств в балтийских странах рассматривается как проблема групп (следует отметить, что о национальном характере этих меньшинств говорится в русском и оригинальном эстонском текстах, но не в английском варианте). Понятие “страна” не упоминается как таковое в английском тексте (это слово в нем не встречается), что может быть проинтерпретировано следующим образом: если предположение о том, что значение слова “нация” подразумевает “страну” не было бы противоречивым в рамках международного пространства и, наоборот, было бы противоречивым в русском пространстве, то положение дел со словом “people” совершенно другое, при этом в английском тексте это слово используется 4 раза (во множественном числе: “peoples”). Кажется, ограничения, препятствующие более частому использованию этого слова, могут иметь лингвистический характер: у слова есть не только значение “народ”, но еще и неопределенное значение (франц. “les gens” или русск. “люди”), и потому оно недостаточно “сильно” для выражения нужного смысла. Таким образом, анализ дискурса, проведенный по тексту такой брошюры, имеет огромный методологический интерес. Он помогает конкретно показать не только то, каким образом дискурсивный термин “нация” обретает свое значение через дискурсы на нескольких языках, которые сами по себе функционируют в нескольких речевых ситуациях, но также понять, что такое использование поднимает проблему слияния этих специфических и локально различных дискурсных образований. Добавим, что интерес к подобному исследованию обусловлен тем фактором, что мы имеем дело не просто с набором переводов, а что опубликование такого набора — это значимый общественный и политический акт. Но было бы ошибочным считать подобное начинание стратегией. Возможно, некоторые стратегические намерения и прослеживаются в глобальном выборе системы переводов, в публикации переводов и выборе конкретных языков. Но когда мы вдаемся в детали дискурсных употреблений и их языковой специфики, то видим, что отбор, произведенный переводчиком, определяется более общими соображениями, куда включаются и новые понятия, о которых переводчик имеет интуитивное представление (знание), но не обязательно на каждом этапе — объяснимую рациональную точку зрения. Конечно, такой вид спонтанного интуитивного понимания не следует понимать в качестве объективной репродукции исходного дискурса, а скорее, в качестве фильтра, помогающего приспособить чей-либо дискурс с помощью знания (ноу-хау) к объективной локальной апперцепции.
<< | >>
Источник: Дресслер-Холохан В.. Этничность.Национальные движения. Социальная практика. 1995

Еще по теме О “балтийском пути”:

  1. БАЛТИЙСКОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ
  2. КОМАНДУЮЩИЙ БАЛТИЙСКИМ ФЛОТОМ
  3. Открытие Балтийского моря
  4. Норманны на Балтийском море и открытие Прибалтики
  5. БАЛТИЙСКАЯ КУЛЬТУРА КЛАССИЧЕСКОГО БРОНЗОВОГО ВЕКА
  6. Второй год войны в Балтийском море, 1855
  7. Флоты балтийских держав до 1644 г.
  8. Войны на Балтийском море против Карла x 1657-1660 гг.
  9. Война 1644 г. в Балтийском море
  10. Война на Балтийском море, 1709-1711 гг.
  11. В ЛИМАНЕ И БАЛТИЙСКИХ ШХЕРАХ К.-Г. Нассау-Зиген
  12. Попытки создания морской силы на Балтийском море помимо Ганзы
  13. Глава II. Балтийское море и Ганзейский морской союз
  14. Счет 57 "Переводы в пути"
  15. Транспортные пути
  16. Пути к Единому