«Меч — душа самурая». Когда бы ни шла речь о самурае, безразлично, по какому поводу, неизбежно при этом упоминается меч. Если самурай хотел сохранить верность своему призванию и долгу, он обязан был, поднявшись над жизнью и смертью, быть готовым в любой миг пожертвовать собой — либо не дрогнув принять разящий удар клинка, либо обрушить на врага собственный беспощадный меч. Таким образом, меч, будучи тесно связан с жизненными интересами самурая, превратился в символ верности и жертвенности, что со всей очевидностью подтверждается и всеобщим уважением японцев к этому благородному оружию. Для самурая меч всегда выступал как бы в двух ипостасях, С одной стороны, он призван был уничтожать все, что стоит на пути обладателя меча и противится его воле, а с другой — подавлять непроизвольные эмоции, порожденные инстинктом самосохранения. Первая функция соотносится с духом патриотизма и воинственностью, вторая корреспондирует в религиозном плане с идеями верности и беззаветной самоотдачи. В первом значении меч как бы нес в себе разрушительное начало, олицетворяя грубую, подчас злобную, демоническую силу. Вот почему вторая функция меча должна была уравновешивать разрушительную мощь идеалами гуманности. Владелец меча, наделенный совестью, трезвым разумом и возвышенным духом, должен был запечатлеть в сердце истинное предназначение меча, чтобы суметь обратить грозную сталь против вселенского зла. И тогда меч становился оружием в борьбе против сил, преграждающих путь миру, справедливости, прогрессу и гуманности. Он являлся защитником всего, несущего миру духовное обновление и гармонию. Он служил воплощением жизни, а не смерти. Дзэн говорит нам о существовании меча жизни и меча смерти. Лишь великий мастер, постигший суть учения, знает, который из них когда пускать в ход. Водхисаттва Маньчжушри сжимает в правой руке меч, а в левой — буддийскую сутру. Чисто внешне он напоминает пророка Магомета, но священный меч Маньчжуш- ри предназначен не для убийства живых тварей, а для искоренения человеческих пороков — жадности, гнева и глупости. Меч направлен внутрь природы человеческой, ибо когда цель достигнута, то и внешний мир — отражение нашего внутреннего мира, должен освободиться от жадности, гнева и глупости. Ачала (Фудо Мёо) также держит меч, чтобы покарать нечестивцев, сошедших с предначертанного Буддой праведного пути. Маньчжушри воплощает позитивное начало, Ачала — негативное. Гнев Ачалы дышит огнем, и не будет ему успокоения, пока не превратится в пепел последний оплот врага — только тогда Фудо Мёо обретет истинный свой облик и снова превратится в Будду Вайрочану, чьим слугой и одновременно чьей аватарой он пребывает. Между тем Вайрочана всюду изображается без меча: он сам есть Меч, заключающий в себе мириады миров. Вот характерный пример дзэнского мондо на тему «единый Меч*. Кусуноки Масасигэ (1294-1336), перед тем как выступить против превосходящих сил Асикага Такаудзи в битве при Минатогава, посетил дзэнский монастырь в провинции Хёго и обратился с вопросом к наставнику: «Как подобает вести себя человеку, который стоит на распутье между жизнью и смертью?* Монах ответил: «Отруби две головы, порождающие сомненья, и пусть единый Меч вонзается в небеса!* Этот идеальный единый Меч — не меч жизни, не меч смерти, но Меч, из которого возникает весь наш дуальный мир с его бесчисленными сомнениями — сам Будда Вайрочана* Если овладеешь им, всегда будешь знать, что делать на распутье. Этот Меч представляет всю силу, всю целеустремленность религиозной интуиции, которая в отличие от интеллекта не делится на части, не дробится, создавая на собственном пути искусственные препоны. Она движется вперед, не оглядываясь назад и не озираясь по сторонам. Вспомним притчу Чжуан-цзы о ноже мясника, который разрезает хрящи, словно те уже были заранее готовы к расчленению. Как говорил Чжуан-цзы, если хрящи и суставы разъединяются сами, то и нож после многих лет употребления остается острым, будто бы он только что вышел из рук точильщика. Единый Меч Бытия никогда не затупится, непрестанно карая многих и многих жертв своекорыстия. Немалую роль играет меч и в ритуале Синто, хотя здесь, я полагаю, его духовная значимость не столь велика, как в буддизме. В синтоизме проглядывает явная близость к культу сил природы. Меч выступает не столько символом, сколько объектом поклонения, наделенным каким-то сверхъестественным могуществом. Во времена средневековья среди самураев было распространено некое поклонение мечу, хотя сейчас трудно сказать, чем именно они руководствовались. Во всяком случае, к мечу всегда относились с большим почтением: в час кончины самурая меч клали у ложа усопшего; если в семье рождался мальчик, меч становился украшением комнаты. Смысл этих действий был в том, чтобы оградить помещение от злых духов, которые могли бы повредить уходящему из мира или, наоборот, приходящему в мир. Налицо пережиток анимистического мышления, породившего идею «священного меча*. Следует особо отметить, что и по сей день оружейник, приступающий к изготовлению меча, обращается за помощью и поддержкой к синтоистскому божеству. Чтобы пригласить бога-хранителя в кузницу, мастер растягивает вокруг своего рабочего места священную веревку из рисовой соломы с целью не допустить вторжения злых духов. Сам же оружейник совершает церемонию очищения и облачается для работы в специальный наряд, освященный традицией. Вновь и вновь повторяя проковку стального бруска, погружая его попеременно то в огонь, то в воду, кузнец вместе с подмастерьем напрягает все свои духовные силы. Уверенные в помощи божества, они работают на пределе умственных, физических и психических возможностей. Выкованный таким образом меч представляет собой подлинное произведение искусства и как бы воплощает частицу души мастера. Вот почему, вероятно, японский меч как феномен находит отклик в душе всего народа. Он рассматривается не как средство уничтожения, а как объект вдохновения. Легенда о двух прославленных оружейниках передает это кардинальное различие. 3 Зах. JVfr 301 Мастер Масамунэ был знаменит в конце эпохи Камакура. Знатоки и ценители оружейного дела дружно превозносили его дарование. Правда, в прочности и остроте клинок Масамунэ едва ли превосходит клинок Мурама- сы, одного из талантливейших его учеников, но благородная личность Масамунэ накладывала особый отпечаток на его работы. Предание гласит, что, когда меч Мура- масы пробовали на остроту, его втыкали посреди ручья и смотрели, что будет с опавшими листьями, которые плывут по течению. Лезвие рассекало каждый листок, что имел неосторожность к нему прикоснуться- Когда же в поток воткнули меч Масамунэ, то увидели, что листья вообще не приближаются к лезвию. Клинок Масамунэ не был создан для убийства, представляя собой нечто большее, чем заостренная полоска стали* Между тем меч Му- рамасы остался всего лишь орудием разрушения — всякое божественное вдохновение ему чуждо. Клинок Мура- масы грозен и неодолим, клинок Масамунэ — гуманен. Первый властен и деспотичен, второй, если можно так выразиться, наделен сверхчеловеческими качествами. Масамунэ почти никогда не делал на рукояти меча гравировки со своими именными иероглифами, хотя такой обычай и был распространен среди оружейников. Пьеса театра Но «Кокадзи» дает некоторое представление о религиозном и нравственном значении японского меча. Время написания пьесы относится, очевидно, к эпохе Асикага. Однажды император Итидзё (правил в 986-1011) заказал мастеру Кокадзи Мунэтике изготовить меч. Сознавая, что ему оказана великая честь, Му- нэтика, тем не менее, не мог выполнить августейший заказ без искусного помощника. Тогда он обратился с молитвой к синтоистскому божеству Инари, своему покровителю, прося послать умелого подмастерья для работы. Тем временем он подготовил и освятил кузницу в полном соответствии с предписанным ритуалом. Когда церемония очищения была закончена, Кокадзи снова воззвал к божеству: «Берусь, грешный, за дело сие не ради корысти и гордыни, но во исполнение священной воли государя, владыки миров. Молю богов, бесчисленных, как песчинки в Ганге, снизойти на землю и помочь смиренному Мунэтике, ибо не пожалеет он сил, дабы выко- вать меч, достойный Его величества. Обратив взоры к небесам и простершись ниц, обращает он к богам эту молитву в залог искреннего своего упования завершить работу в срок и с превеликим тщанием. Да будут боги милосердны к искренней мольбе!» Тут откуда-то раздался голос: «Молись, молись, о Мунэтика, молись со смирением и верой. Пришло время браться за молот. Доверься богам — и преуспеешь*. Загадочная фигура явилась перед мастером и помогла ему выковать меч, которому не было равных в совершенстве и великолепии. Император по достоинству оценил творение Кокадзи как добродетельное священное сокровище. Коль скоро божественное вдохновение присутствует в процессе изготовления меча, понятно, что отсвет его должен падать и на владельца клинка, который просто обязан быть человеком духовным, чуждым грубому солдафонству. Дух и разум воина должны быть созвучны той душе, что оживляет холодную сталь. Выдающиеся фехтовальщики во все времена не уставали прививать это чувство своим ученикам. Вот почему, когда японцы называют меч душой самурая, мы должны помнить, что за этим стоит: верность, жертвенность, почтительность, благожелательность и глубокие религиозные чувства. Таков истинный самурай. Для самурая, носившего за поясом два меча — один для нападения и защиты, другой, короткий, для самоубийства в случае необходимости, — было вполне естественно со всем пылом и рвением оттачивать искусство фехтования* Воин был неотделим от своего оружия, которое более, чем что бы то ни было, становилось символом, а также мерилом его чести и достоинства. Помимо чисто практических нужд, упорные тренировки с мечом способствовали духовно-нравственному совершенствованию личности. Здесь мастерство фехтовальщика смыкалось с учением Дзэн, о чем мы уже писали, ссылаясь на ряд примеров, но я позволю себе обратиться к классическим сочинениям, раскрывающим внутреннюю связь между Дзэн-буддизмом и искусством меча. Вот что пишет Такуан в своем послании к Ягю, правителю Тадзимы, о важности Дзэн в практике фехтования. Это письмо-трактат носит название «О непоколебимом д ухе-разуме». Поскольку полный перевод занял бы слишком много места, я привожу текст с сокращениями, стараясь все же сохранить основные идеи. Сам документ представляет интерес в нескольких аспектах, поскольку в нем затронуты как важнейшие принципы Дзэн-буддизма, так и многие секреты фехтовального мастерства. В Японии, как, впрочем, и в любой другой стране, одних технических знаний в искусстве или ремесле недостаточно, чтобы сделать человека настоящим мастером, — необходимо глубокое проникновение в дух предмета. Постичь же этот дух возможно только тогда, когда собственный дух-разум находится в полном соответствии с кардинальным принципом самой жизни — иначе говоря, когда достигнуто загадочное состояние мусин — «не-дух- разум», или «отсутствие духа-разума». В буддийской терминологии мусин означает преодоление двойственности в восприятии жизни и смерти. Вот тут и происходит слияние искусства с философией Дзэн, Такуан в своем послании прославленному фехтовальщику всячески подчеркивает значение «мусин* — понятия, в известном смысле соответствующего концепции Бессознательного. С точки зрения психологии, в таком состоянии дух-разум абсолютно пассивен и безраздельно подчинен иным силам: сознание отключается, и человек как бы превращается в автомат. Однако, поясняет Такуан, подобная пассивность не имеет ничего общего с бесчувственностью или беспомощной неподвижностью неорганических субстанций, например камня или бревна. Передать это состояние можно разве что при помощи парадоксального каламбура — «быть бессознательным в сознании*.